армии это тоже небесполезно…
В этот момент к нашему столику подошел молодой корнет. Одет он был подобно Шапитилову, лишь на погонах у него поблескивали в свете свечей только две звездочки, а не три, как у моего попутчика. Он быстрым движением застегнул ворот мундира, а затем резво щелкнул каблуками и кивнул нам в знак приветствия:
– Здравия желаю, господа! Прошу прощения за беспокойство, но мы с компаньонами составляем партию в вист. Не пожелаете ли вы присоединиться к нам?
Я был уверен, что Шапитилов непременно воспользуется столь удачно подвернувшимся случаем сыграть, однако поручик пожал плечами.
– Благодарим вас с компаньонами за любезное приглашение, однако мы, пожалуй, откажемся, – он взглянул на меня, и я кивнул. – Господин Арбелов не играет, да и я, пожалуй, тоже воздержусь.
– Ставки, ваше благородие, исключительно «детские»…
– Все одно, любезнейший.
Корнет еще раз щелкнул каблуком и удалился.
– Поручик, вы же сожалели о картах? – удивился я.
– Пустое… – махнул рукой Шапитилов. – Это только поначалу так говорят, что, мол, ставки «детские», потом предложат шампанского или коньяку, а то и всего вместе, и не пройдет и пары часов, как ставки станут «инфернальными», как говорят завзятые картежники: к полуночи последние портянки проиграешь.
– Неужели столь рассудительные речи я слышу от военного человека? – я еще не забыл его насмешек над идеей моей поездки.
– Во мне сейчас говорит лишь моя жизненная опытность, – беззлобно ответил Шапитилов. – Я знавал даже купцов, которые проигрывались в пух и прах до того, что пускали с молотка последние домашние безделушки и оставляли все свое немалое семейство без средств к существованию.
– Гм… Вы правы: положение в этом деле роли не играет…
К нам подошел половой и поставил на стол бутылку шампанского в маленьком ведерке, наполненном льдом. Пробка тихо хлопнула, и вино зашипело в высоких хрустальных бокалах.
– Жаркое-с, – изрек половой, и перед нами появились наполненные мясом тонкие белые фарфоровые тарелки, с которых еле заметной струйкой поднимался пар.
Пароход дал протяжный гудок, и мы звякнули бокалами.
– Любезный Марк Антонович, – сказал поручик. – Признаюсь, этот вояж сложился для меня крайне неожиданно, но пусть он принесет и вам, и мне удачу в достижении тех целей, к которым мы стремимся!
На палубе зазвучала гитара.
Шапитилов, недовольно скривившись, заскрежетал ножом и вилкой по фарфору, безжалостно разделываясь с лежавшими на нем кусками жаркого.
– Вы не любите музыку? – поинтересовался я у него, закладывая салфетку за воротник.
– Что у этого треньканья на гитаре общего с музыкой? – буркнул в ответ поручик. – Сброда разного много на палубе, а я этого не люблю. Где гитара, там и зевак куча, а где толпа и зеваки, там… сами понимаете. Вот и носи все свое с собой, а лучше и на пути никому не попадайся. Даже на Кавказе немного проще: там сразу знаешь, где свои, а где чужие, куда, случись что, стрелять и где занимать оборону. А такие вот вечера на палубе – тихий омут. Забудьте! Вечером делать здесь нечего…
Я задумался.
Конечно, он был прав. Письма Барсеньевых я вместе с деньгами всегда носил с собой. Если князь решит предпринять против меня вылазку, то пароход – отличное место для этого: отсюда не исчезнешь в любую минуту, не затеряешься, как это будет возможно там, на Кавказе. Вероятно, Шапитилов тоже волновался не просто так: везет, как пить дать, полковые деньги! Ну, или еще что-то в таком роде…
– Расскажу-ка я вам историю, – будто прочитав мои мысли, сказал поручик, отодвигая пустую тарелку. – Был у нас в эскадроне вахмистр – хозяйством и порядком внутренним заведовал. Сам маленький, усики как у крысы. Однажды он в дым проигрался, и не просто проигрался, а отдал заезжему шулеру-поляку десять тысяч рублей полковых денег. Никто, конечно, до поры ничего не знал. Помню, стоял тогда чрезвычайно пакостный ноябрь, и дождь лил неделями. Скука была такая, что зубная боль развлечением покажется. В ближайшем трактире даже местный самогон закончился, а уж про водку и говорить не приходилось. И вот возвращаемся мы как-то вечером с приятелями – пьяные, шумные! И вдруг слышим из его комнаты хрип. Хмель как рукой сняло! Толкаю дверь, а она заперта. Навалились, выломали дверь прочь… И что же? Конечно: в петле висит, голубчик! Я его – хвать за ноги! Остальные кинулись веревку срезать. Вахмистр позже очухался, отошел. Хрипел, правда, еще долго, да шрам на шее все никак не сходил… Дело замяли, но пояса всем пришлось затянуть потуже: жалование и довольствие знатно урезали. И, знаете, никто тому не возмущался, ибо всем давно ведомо, чем офицерская да солдатская скука заканчивается: где карты, там и до петли недолго!..
Это была первая история из той сотни армейских случаев и анекдотов, о которых я услышал от Шапитилова за две недели нашего неторопливого и полусонного речного путешествия. Мой попутчик, явно привыкший к офицерскому обществу и, значит, к постоянной компании, редко оставлял меня одного. Привычным образом стремясь к уединению, я чувствовал, что несоответствие наших темпераментов несколько донимало нас обоих, но все же мы с поручиком сдружились.
Не обошлось, впрочем, и без дорожных приключений. Однажды, вернувшись после обеда с палубы к себе, мы обнаружили, что замок в собственноручно запертой мною двери нашей каюты теперь сломан. Коридорный, смущенно уверяя нас, что такое случается на его памяти впервые, послал за судовым слесарем, и тот после четвертьчасовой возни над дверью все же помог нам попасть в наши покои. Внутри было все цело, но Шапитилов, к немалому моему удивлению, начал пристрастно расспрашивать коридорного обо всем, что происходило в его владениях в наше отсутствие, упирая на то, что один из вещевых мешков поручика лежит не так, как тот его оставил. Напрасно бедняга коридорный, оправдываясь, убеждал моего спутника, что мешок наверняка опрокинулся набок от качки в тот момент, когда мы с гудками и скрипом палубных досок расходились бортами с плоской широкой баржей со щебнем, ползшей нам навстречу вверх по течению, – поручик, еще раз внимательно осмотрев все углы каюты, недоверчиво хмыкнул и выставил слугу вон, громко хлопнув за ним только что вскрытой дверью.
В другой раз, когда я, пресытившись обществом моего компаньона, ушел из каюты побродить по палубе, ко мне, обознавшись, полез обниматься какой-то нетрезвый субъект в дорогом пальто, пахший коньяком и кельнской водой: он, дескать, принял меня за старого гимназического приятеля. После того, как выросший будто из-под земли Шапитилов, зажав зубами свою дымившуюся тлеющим табаком трубку, оттащил от меня моего визави и назвал тому мое имя, незнакомец показался
