и вы же наверняка знаете, что купеческая дочь в роли молодой жены в дворянском семействе – это обычно несчастливый брак, устроенный только ради того, чтобы, как выражаются у них, «позолотить герб», и даже рожденный наследник уже воспринимается ближними как недостойный член рода. Порченая кровь!..
Я лишь развел руками:
– За все в этом мире приходится платить: за обладание богатством, властью, положением, за спокойствие и уверенность в своем завтрашнем дне…
– Стало быть, вы не желаете отговорить меня от этого шага?
– Я? Я не имею чести приходиться вам родственником, чтобы что-то вам советовать или отговаривать вас. Поступайте как знаете!
Аглая прикусила нижнюю губу:
– Тогда, перед первым заседанием суда, вы не были столь щепетильны…
– Или безразличны, – договорил я за нее.
Девушка поднялась с места:
– Да, вы, несомненно, правы! Что же еще мне остается? Думаю, мне пора…
Я проводил мою гостью до двери. Я хотел на прощание еще раз взглянуть на нее, чтобы хотя бы в эту, последнюю, минуту запомнить и навсегда сохранить в памяти ее лицо, но она, напротив, отвернулась и стояла теперь перед дверью ко мне спиной.
– Я хочу поблагодарить вас, Марк Антонович, – проговорила Аглая, все так же не поворачиваясь ко мне, – за те двести тысяч наследства. Я знаю, что в этом – ваша и только ваша заслуга. Вот только, увы, сейчас мне нужны не они…
Я замер. Сердце забилось под горлом, а виски и щеки обдало горячей пульсирующей волной. Мне вдруг почему-то вспомнилась оранжерея в петербургском особняке княгини Багрушиной и лукаво улыбавшаяся белокурая девушка с зажатым в тонких пальцах листом писчей бумаги, испещренным многочисленными строчками.
– Аглая Петровна, – овладев собой, попросил я, – скажите честно, о чем вы написали тогда вашей подруге, княгине Кориковой?
– Липе?
– Да, Олимпиаде Андреевне. Ну, в том самом письме, что вы попросили меня отвезти в Петербург незадолго до Рождества?
Аглая, помолчав несколько мгновений, затем как-то особенно глубоко вздохнула и ответила:
– Я попросила Липу, насколько сие будет в ее силах, помочь человеку, который передаст ей мое письмо, ибо человек этот значит для меня очень и очень многое…
Произнеся это, Аглая потянулась пальцами к ручке двери. Я сделал то же самое. Девушка дернула ручку, пытаясь распахнуть дверь, я же мягко прижал дверь ладонью, силясь ее закрыть. После секундной схватки, выпустив злосчастную ручку, наши пальцы сплелись вместе. Аглая обернулась ко мне, и я, не помня себя, поцеловал ее, полностью растворившись в аромате ее духов, в осязании ее нежных и влажных губ, соленых от слез щек, ее рук, обвивших мою шею, и мягких темных локонов, вырвавшихся на свободу из-под упавшего на пол капора и окутавших теперь собою мое пылающее жаром лицо.
С улицы донесся раскат грома. Окно за нами лязгнуло и от первого дуновения начинавшейся грозы распахнулось настежь. За ним заплескалась стена дождя, и ветер принялся метать в образовавшийся проем легкие весенние брызги.
Аглая ахнула от неожиданности и восторга.
Обнявшись, мы подошли к окну и, опершись на подоконник, выглянули наружу, подставив под льющиеся с неба теплые струи свои разгоряченные, раскрасневшиеся лица.
Природа, смывая с себя прошлое, готовилась обновиться для будущей жизни.
Мы – тоже.
