Ноги словно несли Эрика сами, вот поворот, дом, другой… Он замер, вглядываясь в полоску света между ставнями. Ингрид замедлила шаг, обернулась.
– Идите, я догоню, – сказал он.
21
Глупость несусветная, что он здесь забыл? Он ведь так хотел вычеркнуть их из памяти. Эрик всмотрелся в сумерки: многое ли изменилось? Действительно отстроились, этот дом был просторней и выше, чем он помнил. Птичник, хлев, амбар – все крепкое, добротное: ни тебе гнилых досок, ни покосившихся дверей. Ровные грядки огорода. А яблоню, что росла у окна, все же срубили, как отец и грозился много лет назад: стара, мол, больше не родит. Да и мешала, поди, когда дом перестраивали. Наверное, это правильно, но старое дерево почему-то стало жаль. Эрик любил прятаться в его ветвях – если залезть повыше, земля исчезала и казалось – в целом мире только он, зелень листьев и небо. А как пахли цветы по весне…
Зачем он сюда пришел? Надо бы развернуться и догнать Ингрид, но ноги словно вросли в землю, а руки сами потянулись, открывая калитку. Зашелся лаем цепной пес и тут же затих: пусть поспит, чтобы зря не брехал.
Хлопнула дверь, из хлева появилась женская фигура – в одной руке деревянный подойник, в другой свечной фонарь. Замерла, словно почувствовав взгляд. Опустила подойник на землю, шагнула к забору, поднимая фонарь. Эрик отпустил калитку. Зажег светляк у самого лица, чтобы можно было его разглядеть. Он вырос или она стала ниже? Дородная, статная, хорошо, видно, живут. Морщин прибавилось. Но как он ни вглядывался в глаза, не смог заметить даже тени тепла.
– Зачем ты пришел?
Узнала. Староста не узнал, и остальные тоже…
– Посмотреть, как живете.
– Зачем?
Эрик пожал плечами: самому бы понять. Он так старался забыть их лица, что почти получилось.
– Может, чем-то помочь.
Хотя чем он может помочь? Если отец уже не справляется с чем, так зятья есть. Да и батрака прокормить сможет. А он сам – как явился незваным, так и уйдет, едва Альмод встанет на ноги. Помощничек…
– Уходи.
– Вот она, материнская любовь, – усмехнулся Эрик. – А болтают-то…
Он хотел бы найти в себе хоть тень нежности, признательности… Что там должен чувствовать выросший сын к стареющей матери? Но, сколько ни копался в душе, не мог обнаружить ничего, кроме горечи. И правда, зачем он пришел?
– До чего же ты на него похож… – медленно произнесла женщина. – Чем старше, тем сильнее.
А может, он просто хотел убедиться, что его не забыли? Что ж, убедился. Эрик усмехнулся:
– Что, неловко вышло? Болтается этакая памятка: ни в мать, ни в отца – в заезжего молодца; глаза мозолит. Проще с рук сбыть да сделать вид, что и не было.
– Чтобы потом как сыр в масле катался, а все ему кланялись. Экое горе. Жалеешь, поди.
Было бы лучше, не окажись у него Дара? Пахал бы землю, как все, гнул спину перед благородными и залетными одаренными да боялся, кабы чего не вышло. Неужели он просто капризный ребенок, не желающий видеть собственного блага?
– Нет, не жалею…
Не было бы у него Дара, не пришлось бы сегодня мысленно прощаться с жизнью. А что обошлось – так просто повезло. Когда-нибудь не повезет. Но пока – все кланяются, это правда. И золото можно не считать.
– Не жалею, – повторил он. Так или иначе, свой Дар он не променял бы ни на что. – Только и вам грех жаловаться: отстроились вон. Девок замуж выдали, слыхал, что удачно.
– С паршивой овцы…
– Деньги, поди, руки жгли.
– Эти – нет. А вот тот, первый, золотой…
– Щедро – за деревенскую-то бабу. Расстаралась?
Пощечина обожгла лицо, в голове зазвенело. Рука у нее всегда была тяжелая. И не боится ведь, что чистильщики озлятся. Или по старой памяти уверена, что ничего он ей не сделает? Так ведь и вправду не сделает. Хотя чего себе-то врать, слова могут язвить не хуже ножа, а он только что постарался ударить побольнее. За то, что самому сейчас хотелось выть в голос.
– Очень старалась! – ощерилась женщина. – Зенки блудливые выцарапать старалась, да не вышло. Золотой потом бросил: радуйся, холопка, что до тебя такой человек снизошел.
Ах, вот оно что… И в самом деле, за что его было любить?
– Надо было вытравить, – снова усмехнулся Эрик. – И золотой остался бы, и с пащенком возиться бы не пришлось.
– Травила, да живучий оказался.
Он на миг прикрыл глаза. Растянул губы в улыбке. Опустился на колени, коснувшись лбом земли:
– Что ж, спасибо. Вырастили, пристроили.
А что он не просил, чтобы его зачинали, – так кто о таком просил?
– Не юродствуй.
– Что ты. – Он выпрямился, все еще стоя на коленях, глянул снизу вверх, как когда-то. – Я совершенно серьезен. Могли ведь и приспать.
Приспать, оставить в сенях на холоде, пока не посинеет, не кормить, сунуть иголку в родничок – да мало ли способов? Эрик мысленно поежился и продолжил вслух:
– Творец велел почитать тех, кто дал тебе жизнь. – Хорошее слово: «почитать». Оно совсем не обязывает любить… – Если он был чистильщиком, значит, давно мертв…
Не попросить ли у Первого разрешения покопаться в архивах, чтобы узнать, какой отряд тогда закрывал здесь прорыв? Впрочем, что от этого изменится? В глаза тому чистильщику не посмотреть, не спросить, думал ли он, что творит. Впрочем, о чем Эрик вообще?.. Сколько было таких до него, сколько еще будет после. Взять вон хоть Гейра. А сам он, совсем недавно, когда остановился лишь в шаге от…
– Сдох – туда и дорога! – сплюнула мать.
– Тебе виднее. А вам с отцом я действительно должен быть благодарен.
И благодарность – хорошее слово. Эрик поднялся, сунул руку за пазуху – после той истории, когда в них с Кнудом не узнали одаренных, решил, что перстень надо носить с собой просто на всякий случай, а времени подогнать так и не нашлось. Дернул сильнее – шнур, на котором висело кольцо, больно рассадил кожу на шее. Ничего, затянет.
– Денег у меня с собой нет. – Он протянул перстень на ладони. – Но это стоит куда больше золотого.
Женщина не шелохнулась.
Эрик опустил руку, кольцо блеснуло в свете фонаря, устремившись к земле, и погасло. Развернулся к калитке.
– Больше я вас не потревожу.
– Бруни…
Он помедлил, не оборачиваясь:
– Теперь меня зовут Эрик.
Хорошо смазанные петли не скрипнули.
Ингрид выступила из темноты, едва он прикрыл калитку.
– Проводила? – спросил Эрик.
– Да. Славная девочка, жаль ее. И ничего не сделать.
Он кивнул – и в самом деле ничего. Если бы Герд попала в руки целителя до того, как начала ходить, или хотя бы в первый год… Только откуда у деревенских возьмутся деньги на целителя?
