Они двинулись по улице, сопровождаемые неумолчным лаем. Странно – в столице ночью было куда тише, чем в глухой деревне. Ингрид взяла его за руку, легонько сжала ладонь.
– Много успела услышать? – невесело усмехнулся Эрик.
– Достаточно.
– Только не надо меня жалеть.
– Жалеть тебя? – В ее голосе прозвучало искренне изумление. – Парня, который плетет так, что мне остается лишь завидовать? У которого руки-ноги на месте, светлая голова и отходчивый нрав? Жалеть?!
– Вот насчет нрава – это ты чересчур.
– С остальным спорить не будешь? – рассмеялась Ингрид.
– Не буду.
Эрик сжал ее руку, молча благодаря. Так они и дошли до дома. Он открыл калитку, пропуская девушку во двор.
– А твои живы?
– Меня нашли на пороге приюта, так что кто скажет? Ни пеленки с вензелем, ни амулета – ну, знаешь, как это бывает в слезливых романах. Да и откуда бы…
И в самом деле. Куда проще бросить ненужного ребенка, чем кормить семь, а то и десять лет, выжидая, проявится ли Дар, и кормить еще дольше, если не проявится. Такие люди не вышивают вензеля на пеленках. И уж тем более не оставят с младенцем амулет, который стоит немалых денег. У них и самих амулетов-то нет.
– Мы придумывали, конечно, – улыбнулась Ингрид. – Знатных родителей, с которыми что-то случилось, но они обязательно прознают о своих потерянных детях, найдут их и заберут домой. Главное было не говорить воспитателям: выпорют, чтобы помнили свое место и не сочиняли невесть что. Да и остальным детям говорить не стоило: не засмеют, так донесут. А потом я стала старше и поняла, что не нужно мечтать о несбыточном. Мой удел – монастырь. Если повезет.
А если не повезет – продадут в служанки, и молись, чтобы не глянуться хозяину. Потому что, когда он наиграется или когда узнает жена, прислуга окажется на улице. Хорошо, если не брюхатая. Без рекомендаций. И тогда только в бордель… или в реку.
Эрик вздохнул, притянул ее к себе, обнял и коснулся губами лба.
– Не надо меня жалеть, – сказала Ингрид.
– Жалеть тебя? – усмехнулся он. – Ту, которая управляется с мечом так, что мне остается только завидовать?
Они рассмеялись хором, не торопясь разжимать объятия.
– А потом проявился Дар, – закончила она. – Повезло.
Повезло или нет, как знать? Жить в монастыре, не хватая звезд с неба. Может быть, стать настоятельницей – у нее бы получилось. Идти по веками предопределенному пути, так никогда и не поняв, чего лишилась? Сгореть за несколько лет, торопясь увидеть, узнать, ощутить? Кому довелось сравнивать?
– А что ты придумала про себя? – спросил Эрик, запуская пальцы ей в волосы.
Ингрид чуть отстранилась, заглядывая в глаза:
– Смеяться не будешь?
– Не буду, – пообещал он, снова привлекая ее к себе. Прижался щекой к щеке.
– Что я на самом деле королевишна дальней страны. Что меня украли разбойники и увезли далеко-далеко. Но когда-нибудь…
Она затихла, не шевелясь, только дыхание щекотало ухо да напряглась в ожидании насмешки спина под его ладонью.
– Украденная королевишна… – улыбнулся он.
Девушка отодвинулась, снова заглядывая в лицо, ладони легли на грудь: вот-вот оттолкнет.
– Ты обещал не смеяться.
– Я не смеюсь… – прошептал Эрик, прежде чем поцеловать.
Ульвар поднял своих затемно – собирался к вечеру добраться до станции, а оттуда, как обычно, в столицу на перекладных.
Кнуд и Трин отчаянно зевали, Гейр посмеивался: позабавиться не дали, зато выспался, не то что эти оболтусы. Ульвар выглядел, как всегда, спокойным и собранным, и Эрик никак не мог поверить в те слова, что слышал собственными ушами. Может, примерещилось: на грани между сном и явью и не такое почудится.
Когда солнце поднялось над домами, пришел староста. Поклонившись, протянул Альмоду перстень:
– Свояченица утром у калитки нашла, кто-то из ваших обронил.
Командир взял кольцо, разглядывая, подержал на ладони. Кивнул Фроди – тот понял, достал из кошеля монету. Староста ушел, не забыв спросить, всем ли довольны гости дорогие. Едва за его спиной закрылась дверь, Альмод швырнул перстень Эрику:
– Нашел чем разбрасываться!
Эрик демонстративно покрутил кольцо на пальце – мол, не держится.
– Ну да, загнали бедняжку, отощал! – хмыкнул командир.
Эрик снова покрутил перстень в руках. Послание было более чем ясным. Что ж, значит, так. Впрочем, неужели он ждал чего-то другого?
– А если не врать? – сказал вдруг Альмод. – Себе в первую очередь? Пошел к ним, потому что надеялся: узнают, вспомнят. Что есть место, где тебя ждут. Что есть кто-то, кому не наплевать, кому ты дорог не потому, что умница, красавец и вообще первый ученик, как той девке? А потом, когда понял…
– Заткнись! – не своим голосом заорал Эрик.
Швырнул тем, что оказалось в руках, хорошо, хоть перстнем, был бы топор – и им бы запустил не задумываясь. Рванулся к двери. Фроди перехватил на полпути, сгреб в охапку:
– Тихо-тихо… Все хорошо. Все будет хорошо.
Эрик дернулся, но мягкие объятия превратились в стальные – не вырваться, не сбежать, не укрыться, только и остается, что задрать голову, глядя в потолок и часто моргая. Сзади подошла Ингрид, прижалась всем телом, положила подбородок на плечо.
– Ну и зачем? – спросила она. – Ну, догадался, молодец. Вслух-то зачем?
– И в самом деле. – Фроди взъерошил Эрику волосы, точно успокаивая пса. – Хочешь, чтобы кончилось, как со мной?
– Как с тобой не выйдет. Этот не сорвется.
Эрик рассмеялся. Рука Ингрид тихонько сжала его пальцы, и он вцепился в эту руку, точно она была последним, что могло удержать на той грани, за которой оставались лишь рвущееся на части нутро да красная пелена перед глазами.
– Самообман – куда худший грех, чем те, о которых проповедуют слуги Творца, – сказал Альмод.
– Вот спасибочки, благодетель! – всхлипнул Эрик.
– Дыши… – шепнул Фроди. – Просто дыши.
Эрик помотал головой. Не получалось. Как будто чье-то плетение обратило воздух в студень, который невозможно протолкнуть в легкие. Как будто грудь сковали железным обручем, точно бочку.
– Как выходит. Дыши. Медленно. – Фроди снова провел ладонью по затылку, взъерошивая волосы. Так мог бы обнимать старший брат, если бы он у Эрика когда-нибудь был. Если бы…
– Иди сюда! – приказал Альмод.
– Хватит. – Снова Ингрид. Эрик, спохватившись, разжал пальцы – удалось не сразу, стиснул намертво. Ей же больно, наверное. Надо ж было настолько забыться, м-мать…
