выражением своего лица, но, вероятно, выражение это стало каким-то совсем необычным, потому что Качарин озабоченно поинтересовался:
— Ты чего это, Володь? Как будто тебя по башке стукнули.
— Стукнули… — ошарашенно произнес Гриневич и в упор уставился на Качарина.
Тот взгляд спокойно выдержал, лишь удивленно бровями повел.
— Андрей Васильевич, это вы мне записку в карман сунули? Ну, тогда, когда поминки Пироговой были?
— Какая еще… записка? — после некоторой паузы спросил Качарин и отвел глаза.
— Записка про маленькую стерву. Только не отнекивайтесь! — поспешно проговорил Володя. — На поминках только свои были, никого чужих. А бумага, на которой записку написали, точь-в-точь, как ваша.
— Мало ли бумаги повсюду. — Качарин с силой задвинул ящик стола.
— Такой мало, — твердо сказал Гриневич. — Я, например, сто лет такой не видел. Раньше на такой моя мама рецепты выписывала, а теперь даже у нее в поликлинике бумага гораздо приличнее. И в магазинах такую не продают. Кто ее купит? Ну, скажите, кому она нужна?!
— А я откуда знаю? — буркнул Качарин, все также глядя куда-то в сторону. — У меня она вот сто лет и лежит. Я даже не помню, откуда она взялась.
— Ну да, не помните. — Володя уже оправился от удивления. Ему теперь было интересно, очень интересно понять: зачем учитель труда вдруг решил превратиться в анонимщика и почему так окрысился на учительницу литературы. — Но саму записку вы помните. Как не помнить!
— Не помню! — отрезал Андрей Васильевич. — Может, я эту бумагу кому давал. Или кто сам взял.
— У вас никто ничего без вашего ведома никогда не брал и не возьмет! — отрезал в ответ Володя. Потом помолчал и тяжко вздохнул.
Гриневичу всегда был симпатичен Качарин — мрачноватый, немногословный, малообщительный, но при этом безотказный мужик. Володе казалось, что уж от кого, от кого, но только не от Андрея Васильевича стоит ждать подвоха, хитростей и пинка из-за угла. Он сроду не марался сплетнями, не занимался интригами, не участвовал в подковерной борьбе. Из всех своих коллег именно Качарина Володя меньше всего мог заподозрить в авторстве той злополучной записки. А вот, оказывается, ошибся.
— Вы мне, конечно, ничего объяснять не станете. Вы почему-то не хотите, а я же не следователь, что б все-таки допытаться. Да я вообще мог бы на все наплевать! Да, десять раз наплевать! — горячо заверил Гриневич. — Мало ли кто про кого какую гадость напишет! Но только тут поблизости и так куча желающих нагадить. А почему вы среди них — понять не могу.
— Ты это про каких таких желающих? — Качарин уже не отводил взгляда — смотрел прямо и с интересом.
— Сам не знаю. Знал бы, морды набил. Но они такие же анонимы, как и вы!
— Ладно, шут с тобой! — махнул рукой Качарин. — Коль я прокололся так глупо. — Он щелчком пальцев отправил журнал на противоположный край стола. — То уж буду колоться до конца. Я тебе записку написал. Я! Какую бумагу нашел поблизости, на той и написал. Не хотел я тебе прямо говорить. И представляться тебе не хотел. Почему? Отчего? Не спрашивай, не скажу. Мое это дело. Хотя не мое было дело тебя вообще о чем-то предупреждать. Но вот заело вдруг, мужицкая солидарность задрала! Ты вроде парень хороший, с головой нормальной, но я ведь знаю, как бывает. Закрутит эту голову какая-нибудь стерва, и все мозги вылетят. И не соберешь их потом за всю жизнь. Я этого дерьма нахлебался, давно, по молодости. До сих пор откашливаюсь. А, может, мне бы кто умный тогда глаза открыл, я бы по-другому все увидел и собственную жизнь иначе выстроил. А у тебя, Володька, — Качарин пальцы в кулак сжал и постучал по столу, — ситуация еще хреновее! Потому что фифа эта сильно непростая, явно какую-то пакость против тебя затеяла, и пакость эта крепко у тебя поперек горла встанет. Уж ты мне поверь! У меня самого глаза давно раскрылись. И я этими глазами все влет секу!
— Но почему вы так думаете о Лизе Саранцевой?! — поразился Володя. — Вы же мне сами говорили, что она девушка приличная.
— Елизавета Максимовна?! — изумился в ответ Качарин. — Ну да, приличная. Только при чем здесь она?
Глава 23
— Казик, вы мне нужны, — сказал Орехов.
— Всегда к вашим услугам! — с готовностью отозвался Аркадий Михайлович и, не имея возможности лицезреть собеседника, с любопытством посмотрел на трубку мобильного телефона. Майор редко вот так прямо признавался в нужности Казика, и это уже само по себе было интересным.
Однако ничего примечательного трубка не показывала, кроме надписи «Орехов». «Вот бы завести фотографию Бориса Борисовича в парадном обмундировании»», — подумал Казик и хихикнул, представив, как раздается звонок, а вместе с ним высвечивается майор Орехов во всей красе и с пушистыми усами. Почему-то эта затея показалась Аркадию Михайловичу очень забавной. Хотя и трудноосуществимой. Не станет же Орехов специально позировать, да еще при параде, и все для того, чтобы усладить взор ехидного психолога.
Майор появился в квартире Казика действительно в форме, но, естественно, не парадной, а самой что ни на есть повседневной, причем изрядно поношенной. Однако усы и впрямь пушились, причем с эдакой горделивостью, из чего Аркадий Михайлович сделал вывод: Борис Борисович пребывает в очень даже бодром настроении. Казику всегда казалось, что усы, единственная нормальная растительность не только на лице, но и на голове Орехова, каким-то удивительным образом передают настроение своего хозяина. Они могли спокойно лежать на щеках, гневно дыбиться, уныло висеть, растерянно топорщиться и, разумеется, горделиво пушиться.
— У вас явно хорошие новости, — констатировал Казик, препровождая майора на кухню.
Орехов хмыкнул и тут же сообщил:
— Я есть не хочу. Только что наелся.
Это уже само по себе можно было считать новостью, поскольку вечно замотанный майор, попадая в дом Казика, от еды никогда не отказывался.
— И ничего вкусненького не желаете? — недоверчиво поинтересовался Аркадий Михайлович.
— Это вы всегда желаете. А у меня желудок не резиновый. — Орехов похлопал себя по животу.
— Я тоже не всегда, что уж вы так. Прямо как моя Софочка.
— Не буди лихо, пока оно тихо, — предупредил майор.
— Ой! — всплеснул руками Казик. — Софочка сегодня уже звонила. Я уже отчитался.
— В очередной раз наврали про тертую морковку и капустные котлетки?
— Естественно!
— Но ваша сестрица вам в очередной раз не поверила?
— Разумеется!
— И долго эти ваши игрища будут продолжаться?
— Всю жизнь! — заверил Казик.
— Цирк! — развел руками Орехов.
— А что делать? — ответствовал Аркадий Михайлович с усмешкой и, развернувшись на пороге кухни, подтолкнул майора в сторону гостиной.
Майор,
