и поэтому целыми днями ругались. Но теперь и этого нет: Любу перевели в двухместную палату, и лежала она в ней одна. Тут был балкон. Лешка приходил, принес вертушку-флюгер в виде самолета и приделал ее на балконе. Теперь Люба весь день наблюдала за ветром. Вчера он дул с реки, и самолет летел в сторону леса. Потом что-то случилось, самолет метался, никак не мог отыскать свой курс. Только к вечеру он уверенно полетел на восток.
С той поры как миновал кризис и Люба пошла на поправку, все эти несколько дней шли события, события и события. Что-то происходило за стенами больницы.
5
— …Если за десять лет вы не научились мыслить, то за десять минут не научитесь! Учить я вас не буду. Ни под какой закон нельзя подвести равнодушие, оно вне закона. Боюсь равнодушных, стыжусь равнодушия в себе. Позорная болезнь…
Карякин подумал: добавить ли еще что-нибудь?
— Все! — добавил он и вышел.
Это что — такая консультация по истории? Класс молчал. Послезавтра экзамен, а больше половины вопросов неясные… Но Карякин не вернулся. Стали спорить: что значит такая странность? Заговорили о Любе. А когда заговорили, открылось, что Люба Иванова исподволь тревожила совесть каждого: забыли про нее. Все кричали. Тетя Нюра открыла дверь и в ужасе отшатнулась: десятый «Б» прорвало. Обычное тети Нюрино средство — погрозить щеткой — оказалось жалким. Тетя Нюра побежала к Карякину, но он поступил, как равнодушный человек, — махнул рукой:
— Пусть кричат!
А наутро, чуя слабину, шестой «А» тоже вышел из повиновения. Два часа длилось буйство: гоняли по коридорам, как ошалелые, и, чего раньше не было, влезли на чердак — никакой управы. Карякина не было в школе весь день.
Можно ли назначить комиссию для приема экзаменов на аттестат зрелости у одной ученицы? Достаточно ли на то полномочий гороно или надо обращаться за разрешением в министерство? Карякин ходил, выяснял. Но для чего все это? В школьной практике такого еще не было.
Карякин объяснял. Девушка попала под сильное религиозное влияние.
— Печальный факт! — соглашались с ним.
Теперь она, кажется, выпуталась.
— Отрадный факт!
Надо закрепить ее победу над собой. Пусть экзамены она и не сдаст, но пусть внимание к ней будет самое большое. Надо заставить ее пережить еще одно потрясение — радостное. И тогда человек этот наш.
Заведующая гороно смотрела на Карякина с сомнением: прожектер!
Потом Карякин ходил домой к священнику — узнавать, не вернулся ли он. Потом он пошел в больницу — просить для больной Любы Ивановой отдельную палату. Главный врач терпеливо слушал. Отдельная палата, оказывается, для того нужна, чтобы там (в отдельной-то палате) больная могла предаваться мыслям, выздоравливать духовно, так сказать. Соединить, если можно так выразиться, медицину с педагогикой. Непонятно только одно: как можно соединить все это со здравым смыслом. Главный врач сказал Карякину очень достойно, что во вверенной ему больнице исключительных условий не создают ни для кого.
Тогда Карякин пошел в горздрав. Из горздрава звонили в больницу. После этого Карякин явился в дом напротив — в горком. Из горкома звонили в горздрав. Из горздрава опять звонили в больницу. «А настырный ты стал, братец! — удивлялся Карякин, глядя сам на себя. — Никакого пардону. Прешь, как молодой».
А Люба не знала ничего этого, хотя и догадывалась: за стенами больницы происходило что-то важное для нее.
Она лежала одна в двухкоечной палате с балконом и чувствовала всякую минуту, как входит в нее покой, как он растворяется в ней и как много его еще нужно, чтобы наполниться им до краев. Самолет-флюгер летел и летел. Молодые скворцы сидели на перилах балкона и с интересом глядели, как вращается его пропеллер. С площади за больничным парком хорошо слышалось радио.
«…— Мы не знаем, слышит ли эту нашу радиопередачу Владимир Козлов, спасший девочку, — говорило радио. — Он лежит в больнице с обгоревшим лицом. Дорогой Володя! Всем нам, кто знает теперь о тебе, ты родной человек. Лежит в больнице Люба Иванова, десятиклассница из города Дольска. (Люба так и ахнула — не может быть!) Она не совершила подвига. Но что есть подвиг, как его понимать? Люба Иванова никого не вынесла ни из огня, ни из воды. Она сама себя вынесла. Из тяжкого, удушливого тумана она себя вывела, из ночи. Доброе утро, Люба! Мы все с тобой. Далеко от Родины бороздит океан матрос Олег Васильчиков, простой русский парень…»
Про Олега Васильчикова Люба уже не слушала. Она не могла понять — как это так: ее имя по радио? Это было удивительно: ее знают в Москве. Откуда? А теперь вот ее знают все — и Володя Козлов, который спас девочку, и матрос этот Олег Васильчиков, который далеко в океане. Не сердись, Олег Васильчиков. Люба не слышала, чем именно ты хорош. Люба в это время плакала.
А теперь вот говорят: для нее одной сделают экзамены. Как принять такое внимание? Всю жизнь не расплатиться!
Люба стала думать об этом. В химии она плавает, историю нужно повторить. И физику, весь курс: механика, электричество, оптика — страшно подумать. По литературе назначили тему: «Мой любимый литературный герой». Этого быть не может. Просто Валя Ерохина хотела над Любой пошутить. Недаром руководящий Генка выразительно глянул на Валю и покачал головой. Если такая тема будет, Люба ничего не напишет. Она напишет: «К этой теме я не готова». Будет другая тема, не эта. «Маяковский» будто бы, не то «Лишние люди в литературе XIX века». Хорошо бы! Это вот Люба может.
За окном было теплым-тепло, было светлым-светло. Люба глядела в небесную голубизну. Мысленно Люба писала свое сочинение: успеть за два часа, и чтобы без ошибок.
С чего начать? Разные были люди — лишние то есть. Онегин, Печорин, Рудин. На большом художественном уровне… «Художественном» надо писать с двумя «н». Был царизм. Сначала лишние люди были гордые. Но потом от гордого их духа остался один чайльд-гарольдовский (через черточку) плащ. Они в него рядились, а сами все больше распускали нюни. Настоящие гордые люди шли на Сенатскую площадь. А люди лишние лежали на диване и рассуждали про эмансипацию (через «а»). На этом месте Вера Владимировна поморщится. Чрезмерно требовать от Рудиных, чтобы они шли на Сенатскую площадь. Это правда… Лишние есть и сейчас. Другие и разные, а все равно на тот же манер — равнодушные. Очень лишние люди! Они даже больше лишние, чем те, классические, из девятнадцатого века. Тогда-то ведь не строили коммунизм…
Молодые скворцы все глазели на вертушку. Видно, удивительная это была для них штука. Вровень с балконом стояла осина
