прост начальник-то — столько оговорок заложил, что, если их всех выполнять, работать невозможно. «Нет, говорю, — я против».
Два часа Гаевский бился со мной.
И зачем я только тогда согласился? Уговорили, как дурачка! Знать бы, что из этого получится! Лишний раз жизнь доказала: умри, но стой на своем, если прав!
Чего-чего, а этого у него не отнять — уговаривать он умеет. Слона заговорит, а где уж мне. Научные решения, говорит, очень и очень часто разбиваются о практику, на производстве все приходится упрощать и заменять. Дюжинами он мне приводил примеры, как они применяют проекты, потому что институты закладывают в них все поновей да посложней. Но главное, чем он мотивировал — что бронированные шланги могут прийти в самом конце года или даже в начале следующего, а агрегат уже может работать, давать эффект, люди будут привыкать к нему, учиться работать. И потом, почему мы должны страдать от невыполнения плана новой техники? Дело даже не в премии, а в том, что оно испортит все показатели, хотя и премия — тоже немаловажная вещь: людей надо поощрять. Да вы, мол, и сами, я думаю, не возразили бы получить вознаграждение за свои хлопоты, и ваше руководство возражать не будет, если вы привезете акт о внедрении, — ведь и ваш институт будет оформлять премию...
И еще одна деталь была, черт бы ее побрал, и я ее, конечно, в уме держал. В этом году истек срок моих авторских прав, и охота была получить хоть какую-нибудь сумму — я уж не говорю о тысячах, а хоть бы свои собственные расходы перекрыть, хоть бы перед старухой оправдаться и чтоб хоть она за меня порадовалась.
Короче, согласился. Гаевский тут же дал задание Полещуку в два дня изготовить подачу. А я занялся бригадой — начал с ней занятия проводить.
Бригада, я посмотрел, неплохая, бригадир тоже неплохой, толковый. Рабочий класс, я вам скажу, — он ведь разный бывает: или ему двадцать, или сорок лет; или у него пять, или у него десять классов образования; или они по одному, или вместе работают. Опять же, какая бригада и какая работа. Кровельщики, я знаю, всегда дружно живут, народ все здоровый, громкий, спокойный — работа такая: суеты не терпит, все особняком, наверху, ближе к небу.
Раньше, я помню, залезешь на крышу и душа радуется. Все лишнее внизу осталось, а здесь благодать: солнце, ветер, небо, кругом далеко видать синий простор. Хорошо это действует, успокоительно, до сих пор люблю. Теперь, правда, немного по-другому: стоишь и смотришь, и видишь уже не солнце и не небо, а город перед тобой, другого края не видать, где-то за горизонтом, и все крыши, крыши, крыши, заводы, дома, фабрики, школы, больницы — и под каждой крышей, знаете, люди — город, он аж шевелится весь — столько людей, и столько среди людей неурядиц, горя человеческого, столько крови, пота, нервов, что кажется, не только человек состоит из крови, пота, нервов, а весь город и что кровь эта, пот и нервы у меня с ним общие, и, когда он шевелится, чувствую, как мне больно от его шевеления.
Да, Раис Наретдинов — неплохой бригадир. Но неплохой — еще не значит хороший. Как-то я все не мог его понять. Хочу «завести» его, обратить в свою веру, чтоб верил в механизацию — без этого нечего и начинать, а он вроде бы и согласен со мной, а в глубине души, чувствую, все эти насосы, краны, двигатели для него — какая-то фантазия чудака.
Ну ладно. Веду занятия, заинтересовать стараюсь, рассказываю, как сам начинал, собирал по железке свой первый агрегат, как в Москве работал, как видел американский агрегат. Смотрю, ребята начали вопросы задавать. Вопросы — это уже кое-что.
В мастерских в это время собрали подачу из труб — не ожидал я, что Полещук так развернется. Привезли мы агрегат, загрузили битумом, заправили соляркой — и поехали! Мне всего пять человек на обслугу надо; сам бегаю туда-сюда, командую. Серега из мастерских мне и тут помогает по собственной инициативе. А остальные глазеют. Стоят, томятся, дышат в затылок и шуточки отпускают. Я говорю Раису: убери ты лишних ребят, займи их! Он прикрикнет, отгонит, даст работу — смотришь, через час снова тут. Толкутся, мешают.
Тут еще мастер приходит, Сельдюков Геннадий Степанович, молодой, грубый парень. Понятия не имеет, что такое агрегат, не интересуется, а тоже покрикивает. Ворчит: «Развели тут эксперименты, а толку-то? Работа стоит, понимаешь!» И матерится еще, сопляк. Вот уж чего не терплю: когда руководитель матерится при рабочем. Я сам рабочий, сам умею загнуть в сердцах так, что в кишках отзовется — но это же когда сил нет, когда ты уже на пределе душевных возможностей! А тут встанет над тобой самодовольная ряха и рассыпает трели, и гадаешь: то ли он похвалиться хочет — экой я молодец, не хуже тебя умею, то ли сказать больше ничего не умеет, то ли он хочет сказать: я такой же, как вы, ребята, свой! А мне жалко таких: не умеет он того, что ему перво-наперво уметь надо — разговаривать с людьми. Жалко, а за него не сделаешь! Но там, на крыше, мне этот мастеришка в конце концов надоел, не выдержал я: «Иди ты к черту, — говорю, — не мешай работать». А оно и в самом деле три дня не шло у нас: то там не идет, то тут заело — что ни говори, самоделка, кустарная работа.
Через три дня дело как будто пошло — агрегат заработал, ребята на своих местах освоились. И только пошло — даже показать ничего не успели, часа полтора всего и поработали — несчастный случай! Лопнул резиновый шланг на гибкой вставке — размяк-таки от температуры, и то ли перегнули его, то ли наступили, — в общем, брызнуло и окатило двоих из тех, что толпились и глазели. Хорошо, обошлось без тяжелых травм — глаза целые, а шкура новая нарастет, не они первые. До сих пор у меня на них зло осталось — сколько им талдычили: уйдите, ребята, от греха, не мешайте! А на себя злиться-то надо; записал же начальник КБ в проекте: ни одного лишнего человека на крыше! Не хватило характера выдержать эти чертовы пункты.
Через час нагрянула инспекция, какие-то начальники — снимать показания, составлять акт. Меня
