чуть не за шиворот, как главного виновника. Я упираюсь: нет, говорю, давайте разбираться и — всем сестрам по серьгам. Тут же и Гаевский, и начальник КБ, и Лунин, а я им намекаю: пожалте, мол, на первый план — я-то здесь, если юридически разбираться, человек посторонний, поработать еще за вас могу, но уж отвечать давайте сами!
Акт составили. Суть, конечно, слегка завуалировали. Ладно, мне не до этого. Главное для меня сейчас — агрегат остановили, инспекция категорически запретила работать. Что делать? Голова кругом идет, сердце ноет от этих передряг. Я уж валидол с собой таскать стал, чуть что — раз под язык!
Звоню на работу, в Москву, докладываю обстановку: так и так, мол, работу не выполнил, устал, возвращаюсь. Между прочим, с Москвой я частенько разговаривал: то командировку продлишь, то с женой вечерком разговор закажешь. И когда звонил на работу, обязательно просил, чтоб бронированные шланги искали. А тут говорят: нашли сорок метров! Я аж подпрыгнул.
Слетал я в Москву. Передохнул дома три дня — больше не выдержал; выписал новую командировку, упаковал шланги — снял еще до последнего метра все старые, взял машину, повез в аэропорт...
Прилетаю и даже не звоню, чтоб прислали машину, — не теряя времени, доволок мешки до стоянки, взял такси, погрузил и приехал прямо на объект. Еду в такси, упрел, как лошадь, и чувствую — что-то плохо мне от самолета, от этих мешков, от беготни перед этим с оформлением командировки. Короче, когда еще из самолета вылез, меня уже покачивало, а тут просто не продохнуть — останавливается сердце, проваливается куда-то, в глазах муть, ходуном все идет, кругами какими-то. Ладно, думаю, отдышусь, совсем немного осталось, надо взять себя в руки. Едем через город, аптека попалась — я говорю шоферу: погоди малость, сбегаю-ка я, заряжусь валидольчиком, не могу в карманах найти. Зашел, купил стандарт, взял одну под язык. Отпустило вроде.
Приехали, я шланги выгрузил, отпустил машину. Смотрю, а объекта узнать не могу: все гладко спланировано, и уже асфальт укладывают. И бригады Наретдинова нигде не видать. Спросил я, где они, мне отвечают: на другой стороне. Пошел искать, нашел. Смотрю, нет у них агрегата. У меня сразу беспокойство, спрашиваю Раиса, где он? А он пожимает плечами. «Мастер, — говорит, — велел бульдозеристу, что здесь траншеи засыпал, отвезти куда-то. Кажется, в мастерские». Я ему еще сказал: «Почему же ты не знаешь? Ведь он же твой теперь?» Кинулся я к мастеру — мастера нет. Я в мастерские — агрегата тоже нету. Я туда, сюда. И тут, просто случайно, увидел его, когда снова к объекту подходил. Там пустырь такой за складами и не то овраг, не то болото внизу, мой агрегат лежит тут на боку. Я подошел, смотрю — патрубки все погнуты и битумом забиты. Ну кому это варварство нужно? Пошел, а меня аж качает; подобрал я какую-то не то палку, не то кусок трубы на всякий случай, поддерживаться, а не то еще, думаю, упаду — вот смеху будет! И тут Сельдюков, мастер, выходит, ругается с кем-то. Я подхожу, говорю: «Что же это такое? Как вы так можете, а? Бессовестный вы человек — молодой, а бессовестный!» Он сначала-то растерялся, бормочет: «Я не виноват, бульдозерист в траншею уронил, сварщика выделим, исправим...» А я напираю: «Что сварщик, что бульдозерист, когда вы сами так относитесь! Вы варвар, вы преступник, — говорю и уже остановиться не могу, а самого аж колотит, — вы просто бездельник здесь, раз не можете...» — «Ну вы! Слишком много позволяете себе!» — повернулся и хочет уйти, а я загородил ему дорогу и говорю: «Нет, вы так просто не улизнете, я вам все-таки объясню!» Он хочет уйти, а я ему все загораживаю и загораживаю дорогу, и тут-то меня и прихватило. Сначала, гляжу, мастер будто чего-то испугался, глядя на меня. Я еще усмехнуться успел: нагнал-таки я на него страху, запомнит на всю жизнь, как технику бульдозерами спихивать! И только тогда почувствовал: вот как будто ножичек вогнали мне под самое сердце и повернули; хлюпнуло там чего-то, дернуло меня всего, в глазах красным светом полыхнуло, а потом будто мастер надо мной взлетает, взлетает, а я в землю ухожу.
Опомнился я в больнице, в палате, уколами меня накачивают. А сердце будто вырезали и вместо него — рана. Хочу рукой потрогать, а мне говорят — не шевелитесь! Ого, думаю, загремел так загремел! Аж по́том весь пошел — страшно стало и в то же время как и весело: живой — значит, еще поживу, побарахтаюсь! Разговоров-то я уже наслушался среди своего возраста об этих инфарктах, знал уже, что штука серьезная, не один, как говорится в наше время, коньки отбросил. Старухе, говорю, только ничего не сообщайте, а то ведь припрется сюда!
Вот такие, значит, дела. Ну ладно, отвалялся я сорок суток в той больнице. Старуха моя, конечно, прискакала. Уж я ее ругал: зачем тебе это? С ума сошла, что ли, самой свалиться захотелось, этакую-то даль, в чужой город припереться? Скоро сорок лет, как живем вместе, а все как молодая поворачивается. Нашла где-то где жить, носит мне яблоки, сметану, творог, будто я роженица. А все ж таки оно и веселей, и дело с поправкой лучше пошло. Говорю ей как-то: «Съезди, пожалуйста, в трест, найди бригадира Наретдинова да узнай, как там агрегат?» Эх, как поднялась она на меня! Нету, говорит, твоего агрегата и не будет во веки веков, потому что сдохнешь ты со своим агрегатом, одной ногой в могиле, а все не уймешься, чихни ты, говорит, на нее, работу эту, о себе подумай! И понесла, и понесла — не рад, что и вякнул.
Иногда и сам думаю: а зачем, действительно, мне это сдалось? Растратил я свое, хватит, пусть молодые работают, как хотят, пусть сами до всего доходят. А не хотят — не надо; придет время — понадобится им и мой агрегат, и вытащат из пыли и грязи, а не найдут, так новый изобретут. Понадобится! — тут и к бабке не, ходи, не гадай. Мне-то зачем, старику, волноваться? Доказать что-то молодым? Слабость это моя стариковская, что ли? Есть разные слабости, замечаю за собой. Вот в кино увидишь что-нибудь такое сердечное или хоть на улице слабого человека или дитя обижаемое — сердце заходится, слезы подступают, и спать потом трудно. А ведь были нервы
