всерьез".
1930-е годы были великой эпохой духовных споров, энергичных выступлений на общественных форумах, напряженных сражений на страницах писем еженедельных журналов и широко разрекламированных обращений в высшем свете: великие апологеты католицизма - отец Д'Арси и монсеньор Нокс среди новичков, Честертон и Хилер Беллок, представлявшие старую гвардию, - были бы знакомыми фигурами для среднего читателя газет. На мгновение Оруэлл сам оказался втянут в этот водоворот, когда отец Мартиндейл, друг миссис Карр, написал ей, выразив желание встретиться с молодым спорщиком и исправить различные религиозные ошибки, содержащиеся в статье. Оруэлл встретился с Мартиндейлом в Лондоне где-то в июле, когда, согласно рассказу, переданному Элеоноре Жак, они обсуждали бессмертие души и святого Фому Аквинского, причем Оруэлл утверждал, что принятие идеи эволюции, несомненно, должно ставить бессмертие души вне обсуждения, только чтобы получить ответ, что он "жертва моего воображения".
Все это поднимает вопрос о религиозности Оруэлла, о том, насколько далеко она простиралась и к чему ее можно было применить. Какой бы ни была вежливость, проявленная в рецензии на "Новый английский еженедельник", он с глубоким подозрением относился к католицизму и позже стал считать его ортодоксальные учения формой тоталитарного контроля сознания. В то же время, он с презрением относился к нонконформизму, свойственным воспитанным английским джентльменам начала XX века: в письме Элеоноре об ужасах Хейса он жалуется, что "население, кажется, полностью состоит из клерков, которые по воскресеньям посещают часовни с жестяными крышами", а в саутбриджских главах романа "Дочь священника" есть несколько язвительных слов о нонконформистском филистерстве и сексуальных запретах. С другой стороны, когда дело касалось Англиканской церкви, религиозной традиции, в которой он был воспитан, Оруэлл неизменно проявлял симпатию. Например, "Дочь священника" демонстрирует специальные знания о разновидностях англиканства, предлагаемых прихожанам 1930-х годов, называет первое духовное назначение преподобного Хара технически точным названием "кюре" и способен различать различные виды церковных облачений. Автор явно проводил время в церквях и знал, о чем говорит.
Это, пожалуй, менее важно, чем то, для чего в эпоху все большего безбожия можно использовать религию. Если он не верил в Бога, то Оруэлл был явно встревожен возможными последствиями отсутствия Бога в мире. Он знал, что духовные импульсы важны, и что вытесненные религиозные чувства миллионов людей, которые больше официально не верят и не поклоняются, нуждаются в выходе. Несколько раз в своих произведениях 1930-х годов Оруэлл останавливается, чтобы заметить, что современный человек потерял свою душу и еще не нашел, что поставить на ее место. Положительная энергия, которую он когда-то вложил бы в поклонение высшему существу, ищет себе пристанища. Со временем последствия этого отхода от Бога стали для него бескомпромиссно ясны, ибо там, где существует вытесненное религиозное чувство, таится тоталитаризм. В этом свете можно рассматривать большую часть его работ как охоту за светской моралью, взглядом на мир, который сохранял бы христианские ценности, но не веру в загробную жизнь, настаивая при этом на том, что будущее не менее важно, чем настоящее. Самым важным критерием нравственности человека, сказал однажды Оруэлл Дэвиду Астору, является то, заботится ли он о том, что произойдет после его смерти.
Оруэлл, который летом 1932 года начал посещать англиканскую церковь в Хейсе и подружился с викарием, Эрнестом Паркером, мало о чем догадывался. Церковь была неприкрыто высокой, увлеченной сложными ритуалами и облачениями - Оруэлл подозревал, что викарий, облаченный в накидку и биретту и ведомый в процессиях "как бык, украшенный гирляндами для жертвоприношения", втайне не испытывал энтузиазма. Выяснить мотивы, побудившие его к такому затяжному посещению церкви, непросто. Отчасти это могло быть вызвано простым одиночеством. Ему нравился Паркер, он считал его "очень хорошим парнем" и наслаждался его обществом. Другая часть, возможно, проистекала из желания произвести впечатление на Элеонору, которую ее дочь вспоминала как "очень духовную женщину" и которая, скорее всего, более благосклонно отнеслась бы к потенциальному жениху, посещавшему богослужение. Что бы он ни думал в частном порядке о Боге, которого они должны были прославлять, мелочи религиозного обряда явно увлекали его, как и некоторые теологические вопросы, которые проплывали над ними: вряд ли Оруэлл стал бы продираться сквозь "Веру в Бога" епископа Гора - один из вариантов его осеннего чтения - если бы его всерьез не интересовала философия, которую она проповедовала.
В то же время, большинство репортажей Оруэлла с воскресных служб имеют решительно сатирический уклон - атмосфера была настолько попсовой, сообщал он Элеоноре, "что я не знаю, как себя вести, и чувствую себя ужасным B.F. [чертовым дураком], когда вижу, как все кланяются и перекрещиваются вокруг меня, и не могу последовать их примеру". Вызвавшись нарисовать одного из церковных идолов, изображение Пресвятой Девы Марии, он постарался сделать его как можно более похожим на иллюстрацию в "La Vie Parisienne". Была проблема с принятием святого причастия: он чувствовал, что должен это сделать, говорил Элеоноре, но хлеб застревал у него в горле. Ни одно из этих замечаний не поддается интерпретации. Чувствуется, что Оруэлл немного смущен тем, что для постороннего человека может показаться набожностью, и отчаянно пытается ее подорвать. Есть также подозрение, что поглощенность непонятными священническими облачениями, епископом Гором и англокатолическими спорами по умолчанию маскируется под своего рода антропологию - что ритуалы прихожан высокой церкви в западном пригороде Лондона сами по себе не менее увлекательны, чем разговоры нищих на Трафальгарской площади. Что касается личного аспекта, стоящего за этим участием, то зачем заводить такого друга Эрнеста Паркера, если вы насмехаетесь над ним за его спиной? Интересно, что вдова Паркера, допрошенная много лет спустя Бернардом Криком, утверждала, что молодой друг ее мужа был совершенно искренен.
Если большая часть жизни Оруэлла в начале лета 1932 года была сосредоточена на его преподавательской деятельности и организованной религии, а видение Элеоноры маняще двигалось по рельсам, то его профессиональная карьера наконец-то начала взлетать. В конце июня Мур сообщил, что Виктор Голланц готов опубликовать "A Scullion's Diary", но при условии беспокойства по поводу клеветы и пары провокационных отрывков, которые нужно было смягчить. Устранение этих препятствий заняло несколько недель - в конце июля Оруэлл мог сказать Элеоноре, что надеется услышать что-то определенное до отъезда из Лондона на школьные каникулы, - но к началу августа сделка была заключена. 40 фунтов, предложенные "Голланцем", ни в коем случае не были впечатляющими, но в межвоенную эпоху авансы были невелики: Энтони Пауэлл получил 25 фунтов за свой первый роман "Afternoon Men" годом ранее; "The Man Within" Грэма Грина (1929) ушел за 50 фунтов; и есть приятная
