Книга Писатели и любовники - Лили Кинг

– Зачем мне такой ход?

– Это риск. – Забирает мою пешку. – Но, думаю, он дает тебе больше власти над серединой доски.

Не понимаю, с чего это у меня больше власти, если я по доброй воле сдала фигуру. С его подачи хожу слоном, а он затем двигает свою королеву через доску и говорит:

– Шах.

– Черт. – Иду королем вправо, Сайлэс кивает. – Теперь я не могу рокироваться.

– Верно.

Забираю две его пешки, а он – моего слона и еще одну пешку. Мы бесшабашны – Андерсен и я. Загнанные в угол, кидаемся в атаку, без нужды жертвуя тем и сем.

– Вот что в этой партии забавно – она называется Бессмертной: играли ее на диване в перерыве на очень насыщенном семинедельном всемирном турнире135. Такая вот досуговая партия, чтобы расслабиться между поединками.

– Может, тебя это и расслабляет. А меня расплющивает.

Забирает одну мою ладью, и его королева нацеливается съесть и вторую, а затем и короля. Вместо того чтобы велеть мне защищать их, он командует сделать ход потрепанной пешкой на середину доски, где она ничему не угрожает.

– Блестяще, – говорит Сайлэс. Забирает мою вторую ладью королевой. – Шах.

Сдвигаю короля на клетку. Все кончено. Он запер меня слоном и королевой, у меня же – ничего. Но Сайлэс не нападает на моего короля – он выводит коня из заднего ряда.

Разглядываю доску. Понимаю, почему он чует угрозу. Хожу конем, забираю его пешку.

– Шах.

– Да! Так он и сделал. – Смещает короля на клетку.

И тут-то я все вижу. Вижу совершенно ясно. Хожу королевой вперед на три клетки.

– Шах.

Убирает мою королеву конем. Хожу слоном по диагонали. Королю Сайлэса некуда деваться. Куда б ни подался, либо один мой конь, либо второй съест его.

– Шах и мат! – ору я. – Шах и мат!

Сайлэс гикает и вскидывает руки, чтобы я хлопнула его по ладоням.

– Как так вышло? – Гляжу на свои фигуры, утраченные в этой партии, сбоку от доски: две пешки, две ладьи, слон и королева. – Как ему это удалось?

– Они ему были не нужны. У него просто достало пороха драться дальше.

– Я и впрямь чувствую себя сейчас вроде как бессмертной.

Смеется. С виду счастлив – и не пытается это скрыть.

Иду с ним до его машины на Оксфорд-стрит. У него в школе по средам уроки заканчиваются рано, однако ему подтягивать кого-то из учеников в два часа дня, и он уже опаздывает. Шагаем близко, мое плечо чиркает ему по руке, как в ту ночь у реки.

– Когда я пошла той пешкой и ты сказал “блестяще”, я не поняла. Та пешка закрыла твоей королеве путь к отступлению, чтоб тебя выручить.

– Ага, – говорит он, но думает, кажется, о чем-то другом.

Добираемся до его “ле кара”. Трогаю дырку в пассажирской двери.

– Что тогда случилось – на нашем последнем свидании? Почему ты меня не поцеловал? – Это выходит из меня, будто жидкий азот.

Этот наглый вопрос удивляет его, но Сайлэс от него не прячется. Что-то у него в теле расслабляется. Он откидывается на машину, упирается пятками в бордюр.

– Мне чувствовалось, что в тот вечер было как-то не так. Была между нами легкость – ну или я так думал, по крайней мере, – и ее не стало. Ты вроде как сделалась недосягаемой. Я все еще не выздоровел как следует, а потому решил, что, может, дело во мне. – Смотрит, как его ботинок скребет по гранитной кромке. – Собирался заикнуться об этом, когда увижу тебя опять, но был у Оскара и слышал, как его пацан говорит о рисунках на холодильнике. Сказал, что один там – это Кейси, папина подружка. Я позвонил тебе раз-другой, чтобы выяснить, правда ли это, а когда ты не перезвонила, решил, что вот мне и ответ. – Поднимает взгляд, и кажется, будто мы прикасаемся друг к другу.

“Свою лошадь знаешь”, – слышу я голос Даны.

Тело у меня начинает непроизвольно стискиваться – уповаю на то, что Сайлэс не заметит.

– Я понимаю, – говорит. – Это полный комплект. Три книги, отличный дом, славные детки. – Пинает бордюр. – Но у него больное колено.

– Правда? – переспрашиваю, хотя сказать хочу другое.

– Когда он сидит некоторое время не вставая, ага. – Отталкивается от машины, чуть сгибает ноги, выпрямляется. – У меня колени бесподобные. – Достает из кармана ключи, обходит “ле кар” к водительской дверце, смотрит на меня над крышей машины. – К твоему сведению. – Заводит машину, опускает стекло. – Удачи завтра. – Не понимаю, о чем он. – У врача.

Включает первую передачу. Помню вечер, когда пел Лу Рид и до чего распалила меня тогда эта рука на рычаге переключения скоростей.

– Давай, может, займемся чем-нибудь вместе, как-нибудь? – говорю я в отчаянии от рокота мотора.

– Нет. – Он отжимает ручник. – Не могу я путаться в твоих веревках.

Так могла бы выразиться Звезда из Аштабулы.

Встревает в уличный поток, ныряет под мост, и уйти с того места на Оксфорд-стрит мне удается очень не скоро.

Утром отправляюсь на прием в Лонгвуд. Это недалеко. Иду медленно, меня обгоняют люди со своими кофейными стаканами и медицинскими мыслями. Навстречу люди из больниц – в мятых комбинезонах и с вымотанными лицами.

Размышляю о временах в старших классах, когда боялась покончить с собой во сне, и о том, есть ли во мне какая-то часть, которой хочется умереть, хочется поднять белый флаг и признать поражение. А вдруг мой организм устал справляться? Вдруг он не хочет того, что хочу я? Останавливаюсь и смотрю на полоску травы между тротуаром и улицей, на тощий ствол обнаженного деревца. Вдруг это вся жизнь, какая мне достанется?

Мюриэл с Гарри сидят в приемной. Откуда они узнали, неведомо. Не помню, чтоб кому-то из них говорила. Втискивают меня посередине на дерматиновой козетке. Люди рядом с нами больны. Безволосые головы, кислородные баллоны, запавшие рты. Мюриэл берет журнал “Народ”136. Там статья про Джони Митчелл и ее воссоединение с дочерью, от которой она отказалась в канадском роддоме в 1965 году. Мы с Мюриэл следили за этой историей, а Гарри едва знает, кто это вообще. Песню “Зелень чуть”137 он ни разу не слышал, и нам приходится объяснять ему и что-то петь из нее – ту часть, которая про сосульки и деньрожденный наряд, ту часть, которая про счастливый конец. Мы с Мюриэл доводим себя до некоторых слез, и Гарри над нами смеется.

– Камила, – выкликает медсестра с порога.

Встаю, Гарри с Мюриэл удивляются.

Сажусь на краешек смотрового стола в белой больничной рубашке в синий квадратик, скрестив щиколотки, в носках, сложив руки, молю о жизни. Осознаю, что заявка моя – не самая серьезная. В приемной женщина без бровей держит на коленях детсадовского малыша, а позади него еще и младенец. Мое исчезновение с лица земли особой ряби не нагонит. Но молю все равно.