Книга Писатели и любовники - Лили Кинг

Спускаюсь по склону к машине Мюриэл. Но в машине больше не хорошо. Скучаю по велосипеду. Не уверена, что смогу вести. Чувствую себя так, будто меня заперли в ящике. Опускаю все оконные стекла. Аллея оказывается короче, чем мне казалось. Выкатываюсь на основную дорогу. Не знала, что можно просрать собеседование из-за чрезмерной раскрепощенности. Не подозревала, что это опасно. Не заикнулась ни о чем, на что меня натаскивала Мюриэл, – ни об учебной программе, которую разработала в Испании, ни о занятиях для студентов, которые вела в магистратуре, а затем в Альбукерке. Вместо этого заливаюсь соловьем о Бернхарде и вспоминаю, выезжая на трассу, что там по тексту не “в моем кресле с ушами”, а просто “в кресле с ушами”. “И вот сижу я в кресле с ушами” – такой рефрен в “Лесоповале”, и меня накрывает стыдом за неправильную цитату. И к тому же Аиша нанимает счастливых людей, так что меня из списка вычеркиваем. Размышляю о нашем с Маноло разговоре о романе “Кони, кони…”, и мне ясно, что он книгу полюбил, а я обругала. Еду по трассе и впитываю одну за другой все причины, почему утро пошло насмарку. Ваша педагогика. Она мне подыгрывала. А затем вспоминаю завтрашний визит к онкологу – возможно, все это не имеет значения, поскольку даже если меня возьмут на работу, я буду учительницей, у которой рак и она умирает.

Оставляю машину у Мюриэл, бросаю ключи ей в почтовую щель. До Площади и дальше, через реку, мне предстоит пройти пешком, и это хорошо. У меня теперь нет ничего, кроме времени. На Площади останавливаюсь у “О Бон Пан”. Проголодалась, а у них сэндвич с курицей песто по $2,95, он мне нравится, и это сытно. В очереди я слегка сама не своя. То помню, то забуду название сэндвича, который собираюсь заказать. Иногда здесь покупают себе поесть Тони с Даной, и мне тревожно, не напорюсь ли я на них, но пока еще слишком рано. Если работают обед, кутерьма там еще в самом разгаре.

– Эй. – Дергают меня за рукав куртки. Знакомый голос. – Кейси.

Это Сайлэс в своей мотоциклетной куртке.

Все во мне мгновенно идет вразнос. Лицо вспыхивает, губы дрожат, и я растягиваю их в широченную улыбку.

– Эй. – Запоздало и дергано обнимаю его. Куртка хрустит, поцелуй на мосту воскресает во мне, и нутро ёкает. Пахнет от Сайлэса, как у него в машине. Держусь за него немножко чересчур долго. – Ты заказываешь? – спрашиваю, хотя вижу, что у него в руке местный кофейный стакан.

– Нет. Ну, может, возьму что-нибудь поесть.

Стоим вместе в очереди, я вспоминаю свой заказ, он добавляет горячий бутерброд с индейкой и сыром, платит за все это быстро, еще до того, как я успеваю достать деньги из сумочки, одолженной у Мюриэл.

Несем еду к столику у окна. Есть я не в силах. Откусываю дважды, но не могу проглотить. Сайлэс выскальзывает за горчицей, я сплевываю откушенное в салфетку.

– Не годится?

Качаю головой.

– Что такое? Вид у тебя, ну… осунувшийся.

Великодушная формулировка.

Говорю, что меня уволили, и он так сопереживает, что я выкладываю ему и про шишку, и про пчел, и про недосып, и про доработку рукописи, за которую не могу взяться. Рассказываю о собеседовании, и о музыкально-математической группе, и о том, как я все просрала, потому что слишком расслабилась, и до чего же странно это – хотеть остаться на обед. Про то, что прочла его рассказ, не говорю – придется тогда выложить, что я была у Оскара, – но хочется. И до чего же внимательно он слушает, кивая и крутя в пальцах крышку от кофейного стакана. К своему бутерброду тоже почти не притрагивается. Собирает наш мусор, выбрасывает его, а когда возвращается, я успеваю подумать, что он сейчас скажет, мол, пора ему, но он усаживается обратно и теперь кладет обе руки на стол, рядом с моими.

– Помнишь, когда я тебя позвал на свидание, а сам потом уехал из города? Так получилось потому, что все будто сделалось рыхлым, и мне пришлось встать и гулять по городу в два часа ночи. Не мог остановиться. Такое чувство, будто если остановлюсь – умру. Все лето паковал сумки и никак не уезжал. И тут встретил тебя и понял, что не могу с тобой, пока не почувствую себя нормальнее. Вот наконец и уехал.

– У меня нет своего Крестед-Бьютта.

– У тебя есть хоть что-то.

– Это скорее бездна.

– Что-то, куда тебе надо добраться.

– Ага. В оставшейся жизни. Но ощущение такое, что путь перекрыт.

Улыбается, вдыхает.

– “Нель меццо дель каммин дин остра вита…” Умолкает, смеется, видя, какое у меня сделалось лицо. – С произношением у меня беда.

– Оно чудовищно. Давай дальше.

– “Ми ритровай пер уна селва оскура ке ла диритта виа эра змаррита”132. Я в колледже прошел курс по Данте, и у нас был выбор: учить наизусть пять страниц на английском или одну страницу на плохом итальянском.

– Это прекрасная первая строка.

– Я обдумываю ее гораздо чаще, чем когда-либо предполагал.

– Я в самом деле с тропины сбилась.

– Мы все сбиваемся с тропины.

– Это очень физически чувствуется. Как будто мой организм выпихивает меня из себя.

Кивает, словно знает, о чем речь.

– А ты пыталась, ну, сосредоточиваться на макушке, затем на лбу, потом…

– От этого только хуже. Помогает одно – стискиваться.

– Стискиваться?

Поднимаю правую руку, сжимаю кулак. Считаю до десяти и раскрываю его. Поднимаю левую руку, сжимаю кулак, Сайлэс повторяет за мной. Раскрываю – и он раскрывает. Перебираем вот так многие мышцы – в руках, в ногах, в ступнях. Напоследок показываю ему это на мышцах лица – сжимаем всё крепко, а затем широко открываем глаза и рты. Мы похожи на чокнутых бесов, охраняющих какой-нибудь храм.

Дальше все идет глаже.

– Приятно, – говорит он. – У меня такое ощущение, будто я парю в невесомости.

Выбираемся на улицу. За шахматными столиками идет несколько партий133.

– Слушай, – говорит Сайлэс, притрагиваясь к моей куртке, – а давай сыграем.

Дядька за последним столиком один, ждет себе напарника. Сайлэс спрашивает, можно ли нам сыграть вдвоем, вручает ему десять баксов, и дядька отваливает. Сайлэс пускает меня на его место, оно все еще теплое и с видом на дворик и на Масс. – ав. в сторону Сентрал-сквер. Сам садится напротив. Давно я не играла. Отец учил меня на маленькой походной доске с магнитной поверхностью. Мы играли с ним в самолетах. Эта – черно-рыжеватая, с инкрустацией на каменном столике. Фигуры мраморные – черные и слоновой кости.

– Так, ты у нас Адольф Андерсен, а я – Лионель Кизерицкий134, – говорит он, поправляя своих коней. – Лондон, 1851-й. Гамбит слона. Белые начинают. – Показывает на мою пешку перед королем, я двигаю ее на две клетки, Сайлэс кивает. Двигает свою, строго напротив. – У меня есть эта книга о знаменитых шахматных партиях, и я иногда их разыгрываю. – Поднимает взгляд. – Мой вариант стискивания. Удрать ненадолго в чей-нибудь чужой ум. – Трогает пальцем пешку перед слоном моего короля, двигаю его вперед, Сайлэс качает головой, двигаю еще и ставлю под прямой и необязательный удар единственной сдвинутой им пешки.