Ох, Пресвятая Дева!
Старыгин отложил тетрадку и протер усталые глаза. В своевремя он очень много читал про жизнь и творчество Леонардо да Винчи, так чтотеперь без труда понял, что речь в заметках идет о нем. Его неизвестный ученикназывает почтительно Учителем. Каким образом эти записи попали в тетрадку? Гденашел их профессор Магницкий, в какой библиотеке, в каком архиве и зачем-топереписал себе в дневник, не только переведя, но и зашифровав?
Старыгин внезапно забеспокоился. Отчего-то ему казалосьочень важным прочитать записи, возможно именно там таится разгадка всехстранных событий, которые случились с ним за последнее время? Он допил остывшийчай и продолжал читать.
«А прочие ученики недовольны, особенно Чезаре. И можно ихпонять, потому что Учитель малому их учит, а занимается все больше своимидиковинными машинами, анатомией да математикой. Однако Чезаре…»
Дальше был пропуск, и записи снова возобновлялись как бы сполуслова:
"… Настаджио, мошенник, за лошадьми ухаживает худо, иПегий захромал. Так он повел его к коновалу, который лечил Пегого дряннойвонючей мазью, от которой только хуже стало. И опять на овес денег требует, аденег нет.
Ох, Пресвятая Дева!
Вчера прогуливались с Чезаре и с Джиованни по садам, иЧезаре, меня не замечая, будто я камень или истукан бессловесный, начал передДжиованни изрыгать свою злобу на Учителя, как василиск или ехидна изрыгает яд.
— Чему ты научился у него за все время?
Сделал ли он тебя мастером, сделал ли художником? Нет, дажеимени твоего — Бальтраффио — никто не знает! Да и сам он.., много ли он работзакончил? Много ли заказов выполнил? По году и более делает одну картину!
Оттого и заказы ему не идут, и живем мы чуть не впроголодь!Давно уже пошла о нем слава, что не может закончить Леонардо ни одной работы!
— Чезаре! — попытался остановить его Джиованни. —Ты же видел лик Господень в «Тайной Вечере»! Как ты можешь дурно говорить обУчителе! Ангелы кистью его водят!
Чезаре же только рассмеялся в ответ и злобно передразнилдруга:
— Ангелы! Так оно кажется, только покуда не раскусишь!Умиляйся, коли тебе любо, а меня уволь! Конечно, мастерства у него не отнимешь,но в том ли дело?
— Что ты хочешь сказать?
— А будто сам ты не знаешь! Все тут есть и перспектива,и анатомия, и законы света и тени, да только сам ты понимаешь — все это одинтолько разум, одна математика! Все с природы списано, числами исчислено. Всегеометрическими фигурами изображено — тут тебе треугольники, тут тебе золотыесечения, с числами Фибоначчи совместно. А жизнь-то где? Где душа? Душу своюУчитель потерять боится, оттого и не вкладывает в свои творения! А не потерявшидуши — не обретешь! Хоть дьяволу ее заложи, да только чтобы было в картиневдохновение!
— Что ты такое говоришь? — перепугалсяДжиованни. — Не поминай имя врага человеческого!
А Чезаре по сторонам огляделся, голос понизил и проговорил:
— Художник ничего не должен бояться! Если надо — идьяволу поклонюсь, и душу ему заложу! Но только докажу, что Чезаре да Сэсто —не мальчик на побегушках, а художник, и может, ничуть не хуже вашего Леонардо!
— Может, уже и заложил? — спросил я его как бы вшутку.
Только тут он на меня обратил внимание, взглянул удивленно,как будто камень заговорил или кисть в его руке.
— Может, и заложил… — ответил тихо.
И так страшно мне стало от этих слов, что показалось, будтосреди лета зима наступила.
И задумался я, не следует ли рассказать об этой беседе отцуДоминику…"
Снова в записях последовал пропуск.
И опять они возобновились с полуслова:
"…Пресвятая Дева! До сих пор трясутся руки, и сердцеколотится, будто кто меня сглазил.. Джакомо, мошенник, рылся в чужих сундуках.Я его застукал и хотел как следует вздуть, но тут увидел… О, Матерь Божия,спаси меня и помилуй!
Джакомо открыл сундук Чезаре да Сэсто и достал оттуда доску,обернутую холстиной. Как я в горницу вошел, он эту доску выронил и бросилсянаутек. Холстина с той доски упала, и я разглядел, что на доске написанакартина, вроде как копия той Мадонны, что недавно закончил Учитель. Подумалбыло я, что Чезаре копировал Мадонну, дабы лучше изучить мастерство Учителя, ихотел завернуть картину и убрать ее обратно в сундук. Взял ее в руки и толькотут как следует разглядел…
Лик Мадонны точь-в-точь, как на той картине, что написалУчитель, и одежды ее таковы же, и задний план — два полукруглых окна спробегающими по небу облаками.
Но там, где Учитель изобразил Святого Младенца, коему инадлежит быть на руках у Пресвятой Девы, этот еретик Чезаре поместил такоечудовище, страшнее которого не приходилось мне видеть ни в страшном сне, ни втеплице Учителя, куда помещает он всевозможных редкостных гадов. Страшное этосоздание, о двух головах, обеими пастями своими яд источает, взор же еголучится такой злобой, что руки мои ослабели и уронил я кощунственную картину.
И тут сзади послышались шаги, и появился Чезаре.
— Все вынюхиваешь? — проговорил он обманчивоспокойно. — Ох, Марко, Марко, не доведет тебя до добра длинный нос!
Не стал я ему объяснять, как это получилось и что я не посвоей воле увидел его картину.
Ох, хоть бы вовек ее не видеть! А только спросил, вспомнивпрежний разговор:
— Неужто заложил ты душу, как грозился?
— А хоть бы и заложил! — рассмеялся он вответ. — Не потерявши души, не обретешь! Зато вижу, что есть душа в этойкартине. Вон как ты трясешься! Будто воистину дьявола увидел!
— Разве же это душа? — ответил я, как толькособрался с силой. — Это тьма черная, зло кромешное, а не душа! Вот в тойкартине, с которой эта списана, — вот в ней есть душа, и во взореПресвятой Девы, и в чистом лице Младенца! А ты над ними только надругался!Только грязью их забросал, будто можно святыню грязью запачкать! Она чистотойсвоей от любой грязи оборонится!
— Ох, Марко, Марко! — прошипел он в ответ. Что тыпонимаешь! Никогда тебе не стать художником, занимайся лучше овсом для лошадейи капустой для супа! Это для тебя в самый раз, не зря Леонардо поручил тебевести хозяйство! А что есть добро и что есть зло — того тебе никогда не понять,то не по твоему разуму! И кому я душу заложил и кто на этой картине изображен —о том ты никогда не узнаешь! А если хочешь выдать меня отцу Доминику — так недержу, вольному воля! — и страшно так улыбнулся, как будто смертью мнепригрозил.
И понял я, что ничего не расскажу отцу Доминику, хоть и доброн, и умеет выслушать, так что сразу легче становится на душе, потому что незахочу больше вспоминать ту картину, и не захочу видеть ее, и не захочу ни скем о ней говорить.
