Туллия в отчаянии бросилась к ногам Брута и обняла его колени. Трусливая, дрожащая от страха, она была омерзительна.
Брут наслаждался ее ужасом.
— О, пощади! — взывала она. — Пощади!..
Алмазная диадема, надетая сегодня ради свадьбы, чтобы вести на Капитолий Фульвию как невесту, свалилась с ее головы. Фальшивые букли и косы упали на землю, отделившись от ее крашеных жидких волос, в беспорядке повисших вдоль спины и груди. Слезы смыли белила и румяна, и злодейка предстала очам римлян во всем ее внешнем безобразии при безобразии души, не явившей в этот момент ничего лучшего, чем трусость.
— Сегодня твой черед молить о жизни, валяясь в прахе у ног судьи, — сказал ей Брут. — Припомни же, злодейка, как просили, как рыдали о пощаде у ног твоих многие осужденные невинно на лютую казнь. Ты любила проливать кровь и пролила ее несравненно больше, чем на пирах вина. Ты меня вместе с собой заставляла смеяться над стонами и скорбью! «Слушай, Брут, как он сейчас завизжит! — говорила ты. — Вели сломать ему ноги! Зарыть живыми!» О Туллия, я докажу, что не забыл этих уроков — я твой понятливый ученик. — Он воздел руки кверху, взывая: — Отец мой, мать, жена, Турн, великий царь Сервий!.. Тени всех несчастных, взгляните из загробного мира, как ваша убийца обняла мои колени!.. Взгляните, как она дрожит от ужаса, плачет, стонет перед своим судьей!.. Этот кинжал, орошенный кровью честной Лукреции, не убьет тебя — я не дерзну смешать на нем ее кровь с твоей. Рим разорвет тебя, бросит псам и хищным птицам твое мерзкое тело.
— О Юний Брут! — отозвалась злодейка, мертвея от ужаса. — Не сама смерть страшит меня в твоих угрозах, а поругание моего сына. Мой сын убит — довольно для отмщения вам слез моих, которые я стану лить о нем. О Юний Брут! Оставь мне жизнь, чтобы похоронить сына, сжалься! Ты, пожалуй, прав в своем приговоре: я злодейка… но… я… я и мать, мне мертвый сын дороже двоих живых, которых тоже могут скоро убить, ведь они на войне… Жизнь коротка. Неужели ты захочешь в жестокости сравниться со мной? Неужели намерен совершить то, что сам в моих деяниях порицаешь?
Глава XX
Переворот
Брут, наслаждаясь местью, глядел на ползающую у его ног тиранку. Ее потухающий взор встретился с его взором, как это было давным-давно, много лет назад, — в ту роковую ночь: когда она отравила своего первого мужа, и сила этого магнетического взора теперь смягчила старика.
— Что смерть?! — молвил Брут в глубоком философском раздумье. — Она мгновение мучения, которое забудется умершим в беспредельной вечности загробного покоя, не нарушаемого больше ничем. Для Туллии мало одной смерти, чтобы выразить, как сильно ненавидит ее ограбленный, измученный Рим. Квириты! — обратился он к толпе. — Мы торжествуем — Рим освобожден при помощи богов и сивиллы Кумской!
Толпа стала славить олимпийцев и волшебницу — жрицу Аполлона, но Брут угомонил их крики, заговорив:
— Неужели мы захотим в мщении уподобиться тиранке Туллии, этому извергу? Нет, квириты, мы так поступать не должны. — Он обратился снова к испуганной старухе: — Всем доводам, мольбам твоим, тиранка, не внял бы я, но ты сумела открыть мне то, чего не вспомнил я в пылу стремления мстить: равняет месть обиженных с обидчиками их, месть, совершаемая на земле, отнимает у богов право мучить человека после смерти. Кто мстит врагу, тот сам ему становится подобен. Беги от нас, Туллия, вон из Рима, куда хочешь! Я жизнь тебе дарую без отмщенья, не мы, а боги пусть отмстят тебе за муки Рима!..
Толпа восторженно подхватила такой приговор громкими возгласами хвалы своему первому консулу и проклятий злодейке, грозя ей камнями и палками.
Туллия поднялась с земли и стояла с прежней горделивостью и презрительностью, поняв, что Брут в силу своих философских убеждений не даст ее в обиду.
Окинув взором толпу буянов, она сделала жест, означающий намерение сказать речь.
— Я уйду из Рима, квириты, — начала она с усмешкой, — но позвольте на прощание вам словечко правды молвить. Чудовищем меня вы обозвали… Я сознаюсь, что правила жестоко, виновная во всем обильнее, чем Тарквиний, но вспомните, что власть сладка, легко увлечься ею. Смотрите же — не сделайтесь хуже меня!.. Под властью своевольной черни, необразованных плебеев славный Рим сильнее, чем от меня, страдать вас всех заставить, сам сделавшись чудовищем таким.
Она ушла своей всегдашней гордой поступью из сада, не обратив внимания на полетевшие вслед ей камни.
За Туллией рабы ее понесли Секста, начавшего подавать признаки жизни.
Тело заколовшейся Лукреции было отнесено на форум. Над ним Валерий, Луций Колатин, Брут, Спурий и многие другие патриции долго произносили речи.
Эмилий и Фульвия не пошли на форум, рыдая над телом умершей дочери Тарквиния Гордого, столь непохожей на него.
Семья изгнанного узурпатора приютилась в этруском городе Дерах и вскоре попыталась возвратить свои права, но без успеха. Секст убит в Габиях, где тоже вспыхнуло восстание.
Арунс и Тит привлекли на свою сторону легкомысленных сыновей Брута и его племянников Вителиев, но те все выболтали в пьяный час на пирушке и были без жалости казнены своими отцами, причем донесший на них о составляемом заговоре невольник Брута, верный Виндиций, в награду получил волю. Это был первый случай в Риме явного, официального отпущения раба, почему и самое дело названо по его имени «виндинация».
Тарквиний собрал огромное войско из всевозможных наемников и пошел на Рим, но командовать лично не мог из-за развившейся болезненности и сдал власть Арунсу.
Битва началась…
Как будто на небе сошлись две черные тучи, столкнулись, и с оглушительными громовыми раскатами из них засверкали губительные огни молний. По всем направлениям понеслись их стрелы, разя все живое и неодушевленное на пути полета.
Несутся… несутся…
Вдруг появились среди этого хаоса огня два метеора… ярко выделились… летят, как крылатые драконы. Сшиблись, разбились, пошел от них удушливый, ядовитый смрад, и градом их каменные обломки на землю летят.
Так римское войско с этрусским сошлись.
Оружие бряцало по всей стране, перемешиваясь с угрозами мести из многих тысяч уст.
Веселое эхо в Сабинских горах, доселе откликавшееся только на пастушью свирель, шутя с охотничьим рожком и сбивая с толку веселую молодежь, — теперь и оно стало повторять бранные клики по ущельям и гротам.
Из рядов бьющихся воинов выделились два всадника, узнавшие друг друга.
Пыль поднялась столбами, когда они помчались взаимно навстречу под звуки труб двух армий.
Один из них был стар, другой — молод. Первый имел на себе медную броню, второй — золотую.
У старика шлем украшен конской гривой, а белый плащ ничем не вышит, лишь оторочен широкой пурпурной полосой.
У молодого шлем был превосходной работы, этрусского фасона с павлиньими перьями, в убеждении, что оракул Гермеса сулил ему от них всякую удачу. Его красный плащ вышит шелком и золотом. Меч с дорогой рукояткой висел по-гречески, на левой стороне. Все скрепы и застежки его золотого вооружения — серебряные.
