Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
Фигуры такого рода — как Рублев у Тарковского, как Ваш Лавр — обречены на то, чтобы быть альтернативной ролевой моделью, шокирующе контрастирующей с распространенными в современности? Получается, это беспроигрышный ход для художника: синтезировать такую фигуру?
Эту фигуру синтезирует не автор, а современное ему состояние общества. Всякое время образует свои пустоты, которые хорошо бы заполнить. В них автор заливает свой гипс — наподобие того, как это делали археологи с пустотами на месте тел в Помпеях, — в итоге образуются фигуры. И чем более фигура, скажем, Лавра контрастирует с современностью, тем более очевидна потребность в ней. Можно описывать свое время — всё, что в нем есть. А можно описывать то, чего в нем нет, — уйдя в другое время. Я так и поступил.
Что для Вас самое важное в Вашем герое?
Может быть то, что этот человек стал чужим по отношению к самому себе, стал кем-то другим, и не однажды, а многажды. Юродство чрезвычайно высокий подвиг, и вот почему. Святой уходит, избавляется от мира для служения Богу, зачеркивает для себя мир, чтобы остаться с Богом. Юродивый зачеркивает не только мир, он зачеркивает собственную личность, теряет ее, самоуничижается до крайних степеней.
…становится человеком без свойств? Но Лавр очень даже человек со свойствами!
Да, свойства остаются, даже когда голос превращается в эхо. Эхо имеет свойства, тембр, оно персонально. Оно хранит голос человека, которого уже нет. История Лавра — высшая форма отречения от себя. Меня как-то упрекнули, что Лавр не вполне убедителен с церковной точки зрения, потому что действует не во имя Бога, а во имя своей погибшей подруги. Но я уверен, здесь противоречия нет. Любовь к Устине — и есть его любовь к Богу, и ради нее он отказывается от себя.
Самоотречение делает человека праведником?
Тут должно сложиться всё… С двух сторон это идет, и сверху, и снизу. И без благодати это не получается. Вспомним Киево-Печерский патерик, где, среди прочего, описывается жесточайшая аскеза, которая приводит к плохим результатам.
Почему главный герой книги «Лавр» именно врач? Есть ли прототип у Вашего героя?
Главный герой — образ собирательный, так что прототипы рассыпаны по множеству древнерусских текстов. Почему врач? Потому, наверное, что врач — это очень человеческое. Врач, священник, учитель — кто еще ближе к человеку? Сердце врача должно быть всегда оголенным, хотя это ох как непросто. Но мне посчастливилось видеть таких врачей — например, знаменитого мюнхенского эндокринолога Дитриха Хеппа. Ведь если боль и смерть рядом с врачом становятся рутиной, если 31 декабря он бухает в ординаторской — это плохой врач, а значит — и не врач. Здесь почти нет полутонов. Хороший врач — спаситель, плохой — преступник. Мало какие профессии очерчивают характер так резко, а литература (вернемся к ней) ценит яркие характеры.
Можно ли сказать, что источники романа по преимуществу — древнерусские?
По преимуществу, но не исключительно. Например, на роман повлияла одна из проповедей митрополита Антония Сурожского. Это рассказ том, как к нему на исповедь пришел белый офицер, который случайно убил свою жену во время боя. И сказал: я исповедался, мне отпустили грех, но мне ничуть легче не становится — что мне делать? И владыка Антоний ему ответил: Вы просили прощения у Бога, Которого Вы не убивали, — почему бы Вам не попросить прощения у своей убитой жены? И через некоторое время этот человек вернулся и сказал: я действительно это сделал, и мне легче теперь… Этот сюжет — мотив беседы героя с его умершей возлюбленной — я использую в романе как сквозной.
Как соотносятся в романе исторические факты и художественный вымысел? Какая часть биографии Вашего Арсения-Устина-Амвросия-Лавра и людей, его окружающих, подтверждена документально?
Исторических фактов в общепринятом смысле в романе почти нет. Как ни странно, не так уж много в нем и художественного вымысла. Мой герой соединяет в себе черты множества людей, чьи описания содержатся в древнерусских текстах. И в этом смысле можно говорить, что герой реален, просто эта реальность идет другой, так сказать, нарезкой: в жизни она была выражена не одним человеком, а многими. В литературоведении это называют типичностью.
А присутствует ли в книге, в тех фрагментах, которые относятся к современности, автобиографический элемент (если не секрет)?
В романе мелькает молодой историк, человек нерешительный, с его несбывшейся любовью к русской немке — так вот, это не я. Моя жена, по совпадению, тоже — русская немка, но я, в отличие от героя, в свое время проявил настойчивость. Она училась вместе со мной в аспирантуре, и наш брак был моим первым научным успехом.
Помните ли Вы момент, когда к Вам пришла идея смешения эпох, параллельного использования древнерусских фраз и современных канцеляризмов?
Примерно полгода я обдумывал стиль этого романа… Обдумывал — плохое слово, оно подразумевает преимущественно рациональное начало, некое просчитанное решение — мол, сделаю-ка я вот так. Скорее, это были полгода ожидания, после которых я мало-помалу стал осознавать, что необходимую манеру письма нашел. Стиль в романе — один из главных героев. Он не должен был иметь отношения ни к историческому роману, ни к этнографическим экзерсисам. Это не должен был быть сюсюк в духе превратно понятого благочестия. Я мечтал о тексте, который бы читался не только глазами, но и душой, который бы раскрывал красоту русского языка в самых разных его пластах — временны́х, социальных и т. д., который бы, наконец, свидетельствовал об отсутствии времени.
В роман вкраплены фразы на языке XV века, не очень простые для понимания нефилологом. Вы таким образом «выбираете» своего читателя или скорее «создаете атмосферу»?
Язык древнерусских вкраплений — слегка адаптированный. Я старался по возможности подбирать те древние слова, которые будут понятны современному читателю. В каком-то смысле архаика действительно использована для того, чтобы создать атмосферу. Но если бы я ограничился только архаикой, атмосфера, боюсь, стала бы удушливой — роман превратился бы в пошлую стилизацию.
Насколько Вам кажется продуктивным использование «докарамзинского» или даже «допетровского» слоя русской литературы в современной изящной словесности?
Как человек, занимающийся древностью, могу Вас заверить: эти слои неисчерпаемы. Подобно залежам угля, они заключают колоссальную энергию, важно лишь заставить их гореть.
Чем отличается писатель, реконструирующий утраченное состояние языка, от высококлассного имитатора-пародиста вроде Сорокина?
Сорокин тоже реконструирует утраченное состояние языка — не только архаичного, — притом что у него, конечно, условная архаика, но и языка Гончарова, Достоевского, Платонова. Сорокин — большой мастер, и мастерство его по своим задачам во многом деструктивно. Говорю об этом в положительном смысле: деструкция в определенные периоды нужна литературе как воздух. Сейчас же, на мой взгляд, эпоха демонтажа сменяется в культуре созиданием. Применительно к реконструкции языка это выражается в том, что на место эксгумации приходит воскрешение.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
