Стеша едва держалась на ногах. Князь неотрывно смотрел на нее, и в душе его полыхал свой пожар, огромный, страшный, полный дикой радости…
– Стеша!..
Она уже справилась с собой. Отказаться от счастья, от жизни раз – тяжело, отказаться еще раз – невыносимо. Но она нашла в себе силы… Она закрыла белое, исхудавшее лицо обеими руками. Она молилась…
– Стеша.
Она в глубокой истоме вздохнула и подняла на него свои новые, тихие глаза.
– Стеши давно нет… – едва выговорила она. – Есть только мать Серафима… Кончено все и навсегда…
И страшны были эти слова в черной женщине в полном расцвете ее тридцатилетней красоты. Князь в бешенстве топнул ногой.
– Нет для меня никакой матери Серафимы!.. – рванул он. – Для меня была и осталась только Стеша, сгубившая себя и меня… Стеша, радость моя, одно слово твое – и мы унесемся с тобой на край земли, где нас никто не найдет…
Все шире разливалось по Москве море огненное. Все тише становился жуткий набат: звонницы загорались и колокола рушились в огонь и замолкали. В стенах кремлевских не было уже почти ничего, кроме груд рдеющих углей, по которым бегали синие огоньки, и черных трупов вдоль уже не существующих улиц. Пламя с воем, свистом и треском неслось посадами к окраинам. Тучи рдеющих галок носились над погибающим городом, и река шипела и съедала их, но снова под ударами бури бешеными тучами они налетали на нее со всех сторон.
– От Бога спрятаться нельзя нигде, княже… – чуть слышно выговорила Стеша, изнемогая. – Оставь меня…
– Стеша… – простонал он, сжимая ее руки. – Опомнись.
По красно-черным берегам реки пронесся стон: в Садовниках, среди разливов огня, с глухим грохотом рухнула вдруг пылавшая как свеча колокольня Кузьмы-Демьяна… Дети, голодные, испуганные, плакали. Уже заспорили из-за беспорядочно сваленного на берегу скарба. Какой-то подьячий с вострым носом озабоченно выражал опасения о судьбе великого государя. Толстая, как перина, попадья неутешно рыдала над погибшим сытым и теплым гнездом своим. Неподалеку истерически выкрикивала что-то простоволосая женщина, растерявшая своих детей. А дальше смертным боем били татя пожарного: это был хмурый Облом, который, растерявшись от того, что они наделали, украл напоследок старую беличью шубку у проскурницы от Николы Мокрого и теперь отдавал под кулаками Богу свою угрюмую душу. А Митька – он от испуга украсть и не мог ничего – от Тайницкой стрельницы отай смотрел страшными очами своими на князя Василия и Стешу и укрепился в своей мысли: тут деньги еще есть, а потом ему нож в бок, а ее в леса…
Как колокольни, пылавшие над огненным морем, рушились в пожаре души князя Василия его последние, только что было родившиеся надежды. Стеша стояла, закрыв лицо руками, и он слышал едва уловимый шепот молитв о спасении души ее от пожара его души, который тянул ее в себя, в котором ей так хотелось блаженно сгореть, погибнуть навсегда… Он с усилием отнял ее руки от лица, он жадно пил глазами красоту его и знал уже, что вот еще немного – и она снова уйдет от него. Она плакала горько, неудержимо, но не было и следа колебания на ее милом, исхудавшем, нездешнем лице, ставшем еще более похожим на лик фряжской Богородицы…
– Проводи меня до обители… – тихо сказала она.
– До какой обители? – злорадно усмехнулся он. – От нее и головешек-то не осталось!..
– Все равно… Там мать игуменья и сестры. А то я пойду одна…
Как зачарованная, она долго глядела в лицо его. Над ними в багровом сумраке, вся розовая, стояла Тайницкая башня. Пожар уходил к окраинам.
– Пойдем… – тихо сказала она.
Медленно, повесив головы, они шли среди рдеющих груд жара, по которым бегали синие огоньки. Временами зной был так силен, что они должны были полами прикрывать лица. Часто приходилось перешагивать через обугленные, смрадные трупы людей, собак, кошек, голубей…
И когда вдали, в отсветах пожара у Фроловской стрельницы, увидали они сбившихся в кучку полных отчаяния, в прогоревших рясах и клобуках монахинь, Стеша вдруг решительно остановилась перед князем. Из глубины прекрасных глаз ее смотрел открыто и нежно тот рай, в который так рвалась его озлобленная душа.
– Вася… – чуть дохнула она и вдруг вся точно загорелась. – Милый, радость моя… солнышко мое светлое… слушай… Того, чего ты хочешь, не будет никогда… Нельзя за минутную радость отдать жизнь вечную… Но… но ежели это хоть чуточку утешит тебя в горе твоем, знай: ни единого дня, ни единой ночи не было эти годы, когда я не думала бы о тебе, не звала бы тебя… Но против судьбы не пойдешь… Помни одно: куды бы ты ни пошел, что с тобой ни случилось бы, всегда душа моя будет около тебя, как касатка вкруг своего гнезда, виться… Вот… И это грех, и великий, слова эти мои, но авось Господь за муку мою простит меня… А теперь прощай… Не ходи за мной… И не ищи меня…
Низко, по-монашески, поклонившись ему, она быстро пошла к монахиням, горевавшим над сгоревшим гнездом своим. Он, повесив голову, пошел, сам не зная куда, в багровую ночь. Над огненно-красной землей, в тучах удушливого дыма, страшно пел набат с уже немногих, последних, колоколенок…
– Батюшка… князь…
Он поднял глаза: где это видал он эту страшную образину?..
– Диво дивное и чудо чудное, княже… – продолжал Митька, следовавший за ним все время издали. – Седни ночью перед пожаром мне – вот истинный Господь!.. – словно видение было: будто, вишь ты, князя Андрея лихие люди на большой дороге убили… Вот истинный Господь!..
Князь Василий не понял ничего и, нетерпеливо тряхнув головой, пошел от урода прочь… Митька понял, что можно действовать…
XXXVI. Над светлой рекой
Жуткое зрелище представляла собой на другой день Москва. Москвы, собственно, почти уже не было, а были только чудом уцелевшие небольшие островки ее и огромные черные дымящиеся пустыри между ними. А среди всего этого разрушения и острого смрада на высоком Боровицком холме возвышались закопченные стены и стрельницы недостроенного Кремля. В дыму виднелась чудовищная царь-пушка, только недавно отлитая фрязями и ни на что не нужная – стрелять из нее было невозможно, – а около нее тяжело чернели четыре громадных ядра. Сверху сыпался мелкий дождик, а по черной, раскисшей земле уныло бродили голодные люди. Огромное зарево, стоявшее всю ночь над городом, без слов сказало всем соседним городкам и деревням, что Москва приказала долго жить, и в помощь пострадавшему населению ее и в надежде на хорошие барыши уже тянулись со всех сторон обозы торговых людей и крестьян со всяким добром. Великий государь – семья его спаслась тем, что ее на большой завозне вывезли на середку реки и там под огненным дождем стояли, пока огонь не ушел на посады, – сам распоряжался восстановлением жизни разрушенного города. Все работы на стенах и башнях были приостановлены, и работным людям было прежде всего повелено собрать по пожарищам погибших москвитян и рыть скудельницы для тысяч черных трупов, похожих на грубо сделанные куклы. Попы пели и кадили над несчастными, и их наспех зарывали…
