Ней возвращался в одиночестве. Битва продолжалась. Наконец, Хугумонт пал. Тогда Бонапарт пустил в ход личную имперскую гвардию, величайший и последний резерв. Там-то все они и встретились, словно титаны, лучшие солдаты, самые доблестные, снисходительные и мужественные на кровавом поле сражения. И он, владевший всем генерал, полагавшийся на них в своей победе, когда-то следовавшей одна за другой по всей Европе, умышленно отправил их на эту гибель. Он выследил оставшиеся части прусской армии еще на дальнем расстоянии и одним своим словом призвал множественные подкрепления.
Все вокруг меня, все солдаты вздохнули с облегчением и обожанием, воскликнув: «Слава императору!»
Но нутром я чувствовал, что здесь что-то не так. Императорская гвардия была принесена в жертву ради ничего. Они отступили к горе Сен-Жан, готовые пойти даже к самому дьяволу, лишь бы обман казался правдоподобным.
Почему это имело для меня такое большое значение? Почему я был не в силах вынести это? Все, что я знаю, так это то, что когда императорская гвардия пала, то внутри меня тоже что-то сломалось. Когда израненные английские гусары шли в бой с теми лживыми героями императорской гвардии, обращающимися перед ними в бегство, часть меня умерла.
Ничего более страшного я в жизни не видел и не чувствовал, даже когда был в России. Пала целая армия. Артиллеристы отбрасывали с дороги убитых лошадей, чтобы протащить пушки. Солдаты напарывали на свои пики и штыки всех, кто попадался им на пути, — врагов, друзей, без разбору. Каждый, кто пытался восстать, подвергался мгновенной смерти, потому что пруссаки присоединились к преследователям, верша свой страшный суд, свою месть. Той ночью слово «милосердие» перестало существовать.
Лошади, которых я пытался отыскать, мчались вперед, одержимые и обезумевшие, несшие испуганных людей вперед. Я предложил одного коня Нею, он опирался на плечо капрала, чуть подавшись вперед. Я притворился, будто не узнаю его; он рыдал. Когда он отъедет, я возьму другой курс, направлюсь к западу от Ла Бель, на ферму, которую я заприметил еще давно… На прошлой неделе. Я должен продвинуться по дороге вперед на юг, там будет Бонапарт, его извозчик неистово гнал лошадей, отличная карета неслась по неровной поверхности дороги.
Винтовка капрала висела у меня через плечо. Бонапарта будут защищать остатки императорской гвардии, но я даже волоска на их голове не трону. Это касается только меня и его; все, на чем мне сейчас нужно сконцентрироваться, — на его досягаемости.
Мезрур, рассекая ветер, летит, он всегда ужасно страдает, когда я еду по дороге. Он взорвет легкие, чтобы доставить меня туда, но обратно он меня уже не довезет. В этом не будет необходимости, все окончится раньше.
Генапп — передо мной. Ровные ряды построек, пруссаки больше не ударяют с флангов — завоеватели сюда еще не добрались. Но что-то уже просматривается сквозь деревню, я вижу целящихся в меня французских стрелков, слышу призывы охотничьего рога, крики, топот ног и копыт.
Они едут по истоптанным полям, окружая окраины, я рядом. Потом я доезжаю до свода деревьев, там, где дорога уже оставляет деревню позади. Теперь я уверен в том, что увижу, по крикам, доносящимся откуда-то из-за здания, по другую сторону этой стены. Я спешиваюсь. Оставляю Мезрура, голова его свисает так, словно он уже никогда ее не поднимет. Я взвожу курок. Прохожу вперед. София умоляла меня оставить его. Мир и справедливость значат для нее намного больше, чем та клятва, которую я дал в Париже давным-давно.
Наполеон уже там. Дверь его кареты открыта, он выходит. Он идет по ступенькам, поспешно оглядываясь по сторонам. Он, как всегда, в окружении; есть и помощники верхом на прекрасных конях, и плотное кольцо охраны, вооруженной до зубов, а в центре стоит офицер, держа за гриву серую лошадь. Глаза ее вращаются, все ее тело охвачено нервным нетерпением.
Никто меня так и не заметил. Я упираю винтовку о противоположную стену, щекой прижимаясь к стволу. Даже когда он будет сходить вниз, я не потеряю его из виду. Они подталкивают лошадь навстречу к нему, он седлает ее, но в каждом их жесте прослеживается паника. Но он непреклонен. Совершенно спокойно смотрит в мою сторону.
Как будто он знает, что я там. Он знает, что суд свершится, приговор уже вынесен. Он чувствует, как тяжесть его повисла в воздухе, а устремленные на него глаза отпечатываются в его сознании. Он стоит передо мной, осужденный человек.
Бонапарт трогается, берется за гриву лошади. Я не спускаю курок.
Я смотрю на него во все глаза — один последний взгляд на генерала, который загнал целую армию в ад, а теперь исчезает, даже не оглянувшись.
Теперь он поднялся, невысокая напряженная фигура с глазами животного, на которое ведется охота.
Рене умирал не за этого человека. Рене погиб за Францию, которая уже больше не та Франция и никогда не станет той, что была прежде. Если я убью этого зверя, я потеряю все: доблесть и честь, достойное имя…
Со всеми представлениями Софии о том, на что похожа война, она никогда не могла бы подумать, что Ватерлоо будет настолько переполнено женщинами. Она покинула Брюссель с четкой картиной в сознании, которая осталась у нее еще с детства, и обнаружила, что картина эта разрушается по мере ее продвижения с Румбольдом. Когда она позволяла себе задумываться о военных акциях, фигурки в ее действиях всегда выстраивались, как игрушечные солдатики Эндрю вокруг деревянного замка. Женщин в этих действиях никогда не было. Но в реальности женщины были повсюду, и чем ближе София приближалась к грохоту пушек и треску выстрелов, тем больше женщин ее окружало.
Они были совершенно разными, с разными видами деятельности по жизни. Она видела крестьянок и фермерш, которые постоянно были готовы предложить воду или продать еду людям, шедшим в обоих направлениях. Она замечала служанок, проходивших по улице с поручением посмотреть, как идут раненые, или позвать курьера, который спешил на фронт. Все с нетерпением ждали новостей, но были абсолютно обескуражены услышанным: якобы Бонапарт разгромил Веллингтона в пух и прах; пруссаки были загнаны в огненное кольцо; принц Оранский потерял ногу; Веллингтон готов бежать обратно в Брюссель; были сотни дезертиров с обеих сторон, спасающихся в лесах Суани. Когда София и Румбольд остановились неподалеку от постоялого двора и послали за питьем, в тусклом помещении она видела девушек, которые днями напролет служили датчанам, бельгийцам, шотландцам, англичанам; на их лицах она могла прочесть и то, что к концу дня они согласились бы обслуживать и французов.
На дороге София встречала женщин с лошадьми; как и она, некоторые были с кучерами, многие в одиночестве. Она видела их напряженные лица и ни о чем не спрашивала, пока они проезжали. Они искали мужей, любовников и братьев, некоторые, возможно, сыновей. Нет, пожалуйста, только не сыновей. Однажды София видела красивую женщину в прекрасной струящейся накидке, с шерстяным одеялом, перевешенным через плечо, стоявшую на перекрестке и напряженно всматривающуюся вдаль. Туфли ее были совершенно разбиты, скорее всего, она пришла в Ватерлоо из Брюсселя в ночь после бала у герцогини Ричмондской. София наклонилась, чтобы сказать ей что-то, но встретилась с совершенно отсутствующим взглядом; на лице женщины блуждала полуулыбка, такая, какой мы обычно одариваем на званых обедах при знакомстве тех, с кем не собираемся заговаривать. София поехала дальше.
