— Ольга Федоровна, я все равно пойду.
— Ну, идите. Ах, какое горе! Я всегда говорила: он слишком неосторожен. Я даже как-то сказала Ивану Филимоновичу: «Ваня, мне кажется, этого человека арестуют». Я чувствовала… У него всегда было такое самостоятельное лицо…
Надя уже бежала по лестнице.
Говорят, после обыска всегда беспорядок: раскиданные вещи, кучи бумаг. Ничего этого не было. Лиля, видно, все убрала. Нарядно одетая, с широко раскрытыми светлыми глазами, она была красива и совершенно спокойна.
На кровати у окна лежала Наташа, лицо у нее было закрыто платком. Надя схватила Лилю за руку:
— Наташа?
— Нет, с ней ничего, — шепотом ответила Лиля. — Когда обыск делали, она попросила закрыть ей лицо, чтобы не видеть. Так и заснула.
Разговор продолжался шепотом.
— Что же вы думаете делать?
— Сегодня наводить справки нет смысла. Слишком рано. Завтра-послезавтра пойду узнавать.
— Они ничего не сказали?
— Разве они говорят?
— Нашли что-нибудь?
— Чертежи какие-то взяли.
— Может быть, выяснится, что это недоразумение.
— Маловероятно. Я готова к худшему.
— Лиля, может быть, вам что-нибудь нужно? Могу я чем-нибудь вам помочь?
— Надя, мне хотелось бы говорить вам «ты».
— Пожалуйста, Лиля, милая!
— Говори мне тоже «ты».
— Постараюсь.
— Ну, скажи один раз.
— Я люблю тебя, Лиля. Я очень тебя люблю.
* * *
Поздней ночью того же дня была ужасная непогода: ветер просто сходил с ума. Он бросался на окна, сотрясая рамы, громыхал на крыше оторванным листом железа, вообще черт знает что вытворял. Вся эта свистопляска особенно слышна была здесь, на шестом этаже, под самой крышей, которую когда-то пробило бомбой. Казалось, на чердаке искалеченные перекрытия скрежещут, грозя обрушиться.
Боже, какой ветер, какая ночь!
Надя не спала, а Костя спал. Счастье, что он наконец заснул. Страшно припомнить, что с ним было, когда он узнал про Юру. Он не мог ни усидеть, ни устоять, метался, хватал себя за голову, рычал…
— Костя, не казни себя так, ты же не виноват.
— Виноват, во всем виноват. Я убийца.
— В чем же ты виноват?
— Вовлек его в эту работу. Он же хотел бросить… Он чувствовал… Я его уговорил продолжать…
— Может быть, это связано не с работой…
— А зачем они чертежи взяли?
И снова Костя бросался и стонал:
— Он ко мне подошел… Я его оттолкнул. Будь я проклят!
Поздно ночью Костя заснул и теперь спал, мучительно втягивая воздух и выдыхая его, а она лежала рядом и не могла спать. Что делать, как спасти его? Она ощущала себя слабой и маленькой, такой маленькой под темным потолком, по которому дрожа бегали пятна света…
Костя пошевелился, повернулся и во сне сказал: «Рора…»
Надя окаменела под одеялом. Значит, в горе ему нужна Рора. Так оно и есть. Я это знала. Я всегда знала, что он любил ее больше.
Она лежала на спине и плакала беззвучно, не шевелясь. Прохладные слезы скатывались по щекам и стекали в уши. Она лежала с ушами, полными слез, и представляла себе Рору — сильную, веселую, легкую, которой уже нет.
Юрка захныкал у себя в кровати. Надя встала и подошла. Нет, затих. Она постояла, держа руку над маленьким спящим лицом. Теплое дыхание чуть-чуть овевало руку. Кругом гремело, стучало, грозило, а Юрка дышал.
Внезапно Костя подскочил и сел.
— Костя, что ты?
Он схватил одежду и стал одеваться.
— Костя, куда ты?
Он молчал. Надя зажгла свет. Он глядел на нее безумными, расширенными глазами. В руке — носок.
— Что с тобой? Куда ты собрался?
— Надо идти.
— Куда идти? Ночь.
— К нему. Туда.
Он дрожал всем телом и тонко, отчетливо стучал зубами. Она налила воды. Он глотнул, залил простыню и огляделся, приходя в себя постепенно.
— Надюша, что это было? Я испугался.
— Успокойся, милый, ничего нет. Это ветер.
Он прижал голову к ее плечу:
— Я испугался.
— Ложись, дорогой, спи.
Они легли. Костя постепенно затихал в ее руках. Она держала его осторожно, как Юрку.
Часть пятая
Сколько уже раз Константин Левин выходил из дому в поисках работы и сколько раз возвращался ни с чем? Трудно сосчитать. Ему теперь казалось, что он всегда только это и делал. Вот и сегодня он собрался идти еще раз, еще по одному адресу.
Маленький Юрка — по кличке «полтора петуха» — возился на ковре с кубиками. Увидев, что отец переодевается, он подошел и поднял серьезные серые глаза:
— Папа, у тебя штаны сухие?
Левин еле усмехнулся:
— Сухие.
«Зачем же тогда переодеваться?» — недоумевали серые глаза. Это было сложновато сказать. Левин задал контрольный вопрос:
— Сколько в тебе петухов?
— Полтола.
С какой трогательной честностью малыш ставил «л» вместо «р». Без ужимок, без попытки фальсифицировать трудное рокотание. Не могу — и все. Мальчик был тоненький, прямоногий, очень кудрявый, с умным и грустным лицом.
Прозвище «полтора петуха» Юрка получил на даче. Он кормил петуха, своего любимца, и светлые кудряшки, насквозь пронизанные солнцем, были на ладонь только выше яркого петушиного гребня. А петух был крупный, белый, важный, большой ругатель… Страшно, наверно, стоять рядом с таким зверем… Дачу сняли на дедушкины деньги.
— Ты на лаботу? — спросил Юрка.
— На лаботу.
«Полтора петуха» поглядел укоризненно. Большой, а зачем кривляешься?
— Надо говорить «на лаботу», — строго поправил он.
— На работу, — устыдившись, сказал Левин, а сам подумал: «Если бы так!»
— А почему петух на задних ногах ходит? — спросил Юрка.
— Не знаю, милый.
— Уже уходишь?
— Да. Прощай, полторашка. — Он поцеловал теплую макушку с крутыми кудрями. Чем только, невообразимо трогательным, пахнет вот такая ребячья голова? Сеном? Курицей? — Будь умный, не шали. Тетя Оля за тобой присмотрит.
Юрка выскочил в коридор и закричал:
— Тетя Оля! А тетя Оля! Почему ты за мной не смотлишь?
— Милый мой, сокровище мое! — сказала Ольга Федоровна, открывая дверь.
