Я не поверил Сипе. Пусть здесь холодно и сыро и еды нормальной нет, трупы есть приходится, но в Белый Лебедь возвращаться? Что может быть хуже Белого Лебедя?
Я подумал, что мог бы трупы есть. Соль, перец, лавровый лист, уксус, соус «нам пла». Смотря как приготовить. Если постараться, вкусно получится. И плохого в этом ничего нет. В Индии живут люди, которые пьют мочу и едят умерших, и закон их не преследует, потому что у них религия такая. Поедание — это похороны у них. И в колонии «Новая Земля» поедание трупов вполне можно упорядочить, раз так получилось, и люди вынуждены выживать, и никто им не помогает выжить. В истории много примеров, когда люди ели трупы по жестокой необходимости и не становились после этого маньяками и общественное мнение их не осуждало. Например, когда поляки сидели в Московском Кремле в осаде с 1611-го года по 1613-й, то полные 2 года ели человечину, трупы солили в чанах, но не как звери набрасывались и зубами мясо рвали, а отдавали на кухню, специальный совет определял ежедневную норму, повара готовили и подавали в столовой в глиняных мисках.
Костер догорел. Можно было ложиться спать.
— К бую пробовали плавать?
— Кнопка сломана.
— А починить?
— Не до того, Иван Георгиевич. Ну кто этим заниматься будет?
— А сигнал подать пробовали?
— На спутник?
— Да.
— На геостационарный?
— Костры можно зажечь или крупными буквами написать SOS.
— Я говорю, не до того. Не нужны мы никому, Иван Георгиевич.
— Ну и слава богу. И мне никто не нужен.
И мы замолчали.
Хотел я его спросить, но решил, что завтра. Мысль вертелась нехорошая про трупы и леммингов. Они у меня мясо сублимированное сожрали, кубики бульонные, сыр. Они вообще все сожрали, что не в железе было спрятано. Они оленя могут сожрать живого и охотника, если стая большая прет, а олень или охотник на пути им попался. А трупы почему им не понравились? Почему лемминги не сожрали трупы? Почему оставили колонистам по 400 граммов в день каждому? Сипа не сказал впрямую, что он трупы ел. Наоборот, он сказал, что не людоед. Тогда что он ел? И почему он раньше ушел?
Я поворочался, заставил себя не думать про Сипу и обглоданные трупы, а думал про удачную охоту, вспоминал импотента Хрю, Гоу-Гоу, которая расхаживала по скале, как по подиуму, Нимфу, молодую и вертлявую, Читу, глупую, говорливую и резвую. И заснул.
Когда я проснулся, фотографии на камне не было.
Я выбежал из грота.
Сипа стоял на четвереньках, дергался и стонал, рука в штаны запущена, изо рта язык трубочкой.
Я пнул его в живот, кулаком двинул в ухо, чтобы оглох, если еще не оглох от онанизма своего шизоидного. И в зубы кулак вмял — чтобы язык откусил свой мерзкий.
Сипа упал на спину, заскулил.
Я поднял фотографию, вытер — не рукавом, нет — губами. И защитил пластиком, спрятал в карман.
— Прости меня, Иван Георгиевич, прости, больше не буду!
Я его бил и руку не сдерживал. И ведь иконы положил ликами вниз, застеснялся, гад такой. Он давился словами, звал меня по имени, плевался, хрипел. Я не убил его, устал, сил не хватило убить. Я ноги еле передвигаю, на охоту вышел, думал, если не добуду хотя бы чайку, лягу в гроте и уже не встану, умру.
Я подумал, отдохну и убью этого придурка. И съем. Мясо молодое, 23 года. И нет у него никаких червей ни в горле, нигде. Это фобия у него шизоидная.
15
На следующий день произошедшее забылось. Я наказал Сипу, он признал, что наказал я его за дело. Еще и благодарил, что в живых оставил и не покалечил.
Мы сварили обглоданные кости кайры с водорослями, выпили бульон и пошли охотиться. Я каждый день охотился, иначе не выжить.
Мы пошли по берегу к скалам, которые я назвал Птичьими, потому что возле них я чаще видел птиц.
В руке я держал острогу и нож с собой взял. А Сипа вооружился толстой палкой, он ее назвал «дубина самоанского вождя».
Сначала мы шли как охотники ходят — озирались, прислушивались, пригибались даже. Сипе первому надоело. Он начал отставать, изучал выброшенный морем мусор.
Топляка было мало, я почти весь собрал от речки до ледника, а нового не прибавлялось. Море выбрасывало обрывки пакетов, лавсановые и джутовые мешки и пластиковые бутылки — мятые, сплющенные, дырявые.
Примерно через час заметили чайку-моевку. Она прохаживалась по кромке прибоя. Наверное, поела недавно рыбы. Море не штормило, летай себе, пикируй, хватай, нам бы так.
Сипа подкрался поближе, бросил палку. Метко бросил, палка попала в то место, где полсекунды назад была моевка. Но она успела взлететь.
Знакомая история. Сколько раз я вот так кидал, пока не научился попадать. Надо не в птицу кидать, а туда, куда она взлетит. А куда она взлетит, попробуй угадай.
— В человека легче попасть.
Сипа хлопнул себя палкой по лбу и замер в неудобной позе. Сейчас скажет что-нибудь мудрое.
— Давай, Иван Георгиевич, одновременно бросать с разных сторон. Подкрадемся и одновременно бросим.
— Зачем?
— Что — зачем? Набьем чаек и навялим про запас.
Я не о том хотел спросить, но психов лучше вообще ни о чем не спрашивать, а если спросил сдуру, то не переспрашивай хотя бы.
— Я люблю вяленое мясо. Темное такое, солененькое, с красным перцем.
— Не получается вялить. Мясо водянистое. Я убил пару, ощипал, повесил. Провисело неделю, подтухло и мягким стало, как глина, но не высохло. Гадость.
— Выбросил?
— Промыл в морской воде, сварил и съел.
— Ничего не случилось?
— Понос. Как всегда.
Сипа скорбно покачал головой.
— А покрупнее такие, тоже тощие, как называются?
— Крачки.
— С ними что не так?
— Мясо пожестче, но тоже не сохнет. И черви, которых ты боишься, и в моевках, и в крачках.
— Размер?
Я показал размер: полногтя.
— Где они у них, в кишках?
— И в мясе тоже. Когда вялишь, на третий день вылезают.
— Как в грибах. Нанижешь на нитку, повесишь сушиться, и черви сыплются. Грибы сохнут, сжимаются, червям тесно, они и вылезают.
— Нет, в мясе по-другому. Сначала червей нет, а на третий день — вот они.
— Откуда?
— Ниоткуда. Личинки уже в мясе. Развиваются в червей.
— А личинки откуда?
— Из рыбы.
— И в кишках личинки, и в мясе?
— Да.
