слишком исполнена жизни. Скорее – к нашим косным стадам, чем к нашему пастуху, заведшему нас так далеко. Скорее – к одним только нашим силам, чем к воле, которая нам больше не нужна. К чему приходят реактивные силы? Скорее всего, к собственному пассивному угасанию! «Реактивный нигилизм» некоторым образом продолжает «негативный нигилизм»: торжествуя, реактивные силы занимают место той власти отрицания, что вела их к триумфу. Но «пассивный нигилизм» является предельным завершением реактивного нигилизма; его принцип – скорее пассивно угасать, чем быть ведомым внешней силой.
Эту историю можно рассказать иначе. Бог мертв, но от чего он умер? Он умер от сострадания, говорит Ницше. Иногда эта смерть представляется результатом несчастного случая: старый и утомленный, уставший от воли, Бог «в конце концов задохнулся от своего слишком большого сострадания» [452]. Иногда эта смерть – результат преступного акта: «Его сострадание не знало стыда. Он проникал в мои самые мерзкие углы. Ему следовало умереть, этому любопытнейшему из любопытных, этому бестактному, этому милосердному. Он постоянно видел меня; я хотел отомстить такому свидетелю или покончить с жизнью самому. Бог, видевший всё, даже человека, – этот Бог должен был умереть! Человек не выносит того, что такой свидетель жив» [453]. – Что такое сострадание? Терпимость к состояниям жизни, близким к нулю. Сострадание – это любовь к жизни, но к жизни слабой, больной, реактивной. Воинствующее, оно провозглашает окончательную победу убогих, страдающих, бессильных, малых. Божественное, оно дарует им эту победу. Кто испытывает сострадание? Как раз тот, кто допускает исключительно реактивную жизнь, кто нуждается в этой жизни и в этом триумфе, кто воздвигает свои храмы на топкой почве подобной жизни. Тот, кто ненавидит в жизни всё активное, кто пользуется жизнью для отрицания и обесценивания жизни, чтобы противопоставить ее самой себе. В символизме Ницше сострадание всегда означает комплекс воли к ничто и реактивных сил, сродство первой и вторых, терпимость первой ко вторым. «Сострадание есть практика нигилизма <…> Сострадание склоняет на сторону ничто! Слóва „ничто“ не произносят, его заменяют такими словами, как „потустороннее“, или „Бог“, или „истинная жизнь“; или же – „нирвана“, „спасение“, „блаженство“. Эта невинная риторика, возвращающая в область религиозной и моральной идиосинкразии, покажется гораздо менее невинной, как только поймут, какая тенденция рядится здесь в мантию возвышенных слов: враждебность к жизни» [454]. Сострадание к реактивной жизни во имя высших ценностей, сострадание Бога к реактивному человеку: мы угадываем волю, скрывающуюся в этом способе любви к жизни, в этом Боге милосердия, в этих высших ценностях.
Бог задыхается от сострадания – словно реактивная жизнь застряла у него в горле. Реактивный человек умерщвляет Бога, поскольку не может более выносить Его сострадания. Реактивный человек больше не терпит свидетеля, он хочет остаться наедине со своим триумфом и одними лишь своими силами. Он ставит себя на место Бога: он больше не ведает ценностей, высших по отношению к жизни, он знает одну лишь реактивную жизнь, которая довольствуется собой и претендует на то, чтобы выделять из себя (sécréter) свои собственные ценности. Оружие, врученное ему Богом, ресентимент и даже нечистую совесть, все образы его триумфа, он обращает против Бога, противопоставляет Богу. Ресентимент становится атеистическим, но атеизм всё еще остается ресентиментом, это всегда ресентимент, всегда нечистая совесть [455]. Убийцей Бога является реактивный человек, «самый безобразный человек», «клокочущий желчью и исполненный скрытого позора» [456]. Его реакция направлена против Божьего сострадания: «И в сострадании также есть хороший вкус; последними словами этого хорошего вкуса было: „Уберите от нас этого Бога!“ Лучше совсем без Бога, лучше по-своему устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть Богом» [457]. – К чему придет он по этому пути? К великому отвращению. Лучше совсем без ценностей, чем с высшими ценностями, лучше совсем без воли, лучше ничто воли, чем воля к ничто. Лучше пассивно угаснуть. Прорицатель, «прорицатель великой усталости», – вот кто объявляет о последствиях смерти Бога: реактивная жизнь наедине с собой, у нее больше нет воли даже к тому, чтобы исчезнуть, она грезит о пассивном затухании. «Всё пусто, всё равно, всё вращается по кругу! <…> Все источники иссякли для нас, и море отступило. Всякая почва ускользнула из-под ног, но бездна не хочет поглотить нас. Увы, где же то море, в котором еще можно утонуть?.. Поистине, мы уже слишком устали, чтобы умереть» [458]. Последний человек – вот преемник убийцы Бога: лучше совсем без воли, лучше одно лишь стадо. «Больше не становятся ни бедными, ни богатыми: это слишком тягостно. Кто захотел бы еще править? Кто захотел бы еще повиноваться? Слишком тягостно. Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый хочет одного и того же, всё равны…» [459]
История в этом изводе приводит нас к прежнему выводу: негативный нигилизм заменен реактивным нигилизмом, реактивный же нигилизм обретает свое завершение в пассивном нигилизме. От Бога к убийце Бога, от убийцы Бога – к последнему человеку. Но этот результат относится к знанию Божественного. Прежде чем прийти к нему, сколько перевоплощений и вариаций нигилистической темы нас ожидает! Долгое время реактивная жизнь силится выделить из себя (sécréter) собственные ценности, реактивный человек занимает место Бога: приспособление, эволюция, прогресс, счастье для всех, благо общества; человекобог, человек моральный, человек правдивый, человек социальный – таковы новые ценности, предлагаемые нам взамен ценностей высших, таковы новые персонажи, которые нам теперь предлагают вместо Бога. А еще последние люди говорят: «Мы изобрели счастье» [460]. Для чего человек убил Бога, если не для того, чтобы занять еще не остывшее после Него место? Комментируя Ницше, Хайдеггер отмечает: «… если Бог – христианский Бог – исчез со своего места в сверхчувственном мире, то само это место всё же остается – пусть даже и опустевшее. И вот эту опустевшую область сверхчувственного, область идеального мира всё еще можно удерживать. И опустевшее место даже взывает к тому, чтобы его заняли, заместив исчезнувшего Бога чем-то иным» [461]. Более того, это всегда та же жизнь, которая первым делом извлекала выгоду из обесценивания жизни в целом, пользовалась волей к ничто для достижения победы, торжествовала в храмах Божьих, под сенью высших ценностей; затем, уже на второй стадии, эта жизнь ставит себя на место Бога, обращается против принципа собственного триумфа и уже не признает никаких ценностей, кроме собственных; наконец, та истощенная жизнь, которая скорее предпочтет отказаться от воли и пассивно угаснуть, чем возгораться от воли, ее превосходящей. Речь по-прежнему об одной и той же жизни: обесцененной,
