руки косу да как давай косить. Крестьяне рядом стоят да шепчутся: 'Чего это граф капусту косит»? «А кто его знает — он же грамотный».
Классик презрительно фыркнул.
— Анекдот, Лев Николаевич, он о масштабах личности поболе многого иного говорит, — заметил я. — О серости и никчемности анекдотов сочинять да рассказывать никто не станет. Я, к примеру, анекдотов о себе жду с нетерпением — мне они будут очень приятны. А вы, заметьте, в анекдотах о вас пусть и чудаковаты получаетесь, но никому и в голову не приходит выставить вас злодеем. Любит вас народ, и любить будет поколениями — «Войну и Мир» я в обязательную школьную программу включу, когда начальную безграмотность заборем, а народ — это не пренебрежение, а трезвый взгляд на вещи — духовно и интеллектуально до такой сложной вещи дорастет.
— Дорасти ему нужно, — согласился Толстой, решив не удостаивать вниманием мой спич про анекдоты. — Я своим мужикам оркестр выписывал, симфонии играть — слушали прилежно, но я же вижу, что не поняли ничего.
— Нынешнее поколение взрослых мы худо-бедно научим читать, писать да считать — хотя бы немного. Их детей мы научим тому же, добавив в программу азы природоведения, историю — она мировоззрение изрядно формирует, ибо показывает, что от соседей наших добра ждать не приходится — и немного литературу, в виде детско-юношеских книг. Они вырастут, родят детишек — их мы сможем научить еще большему. И следующее поколение, даст Бог, — перекрестились. — Образование будет получать фундаментальное, через него приобщаясь к шедеврам нашей и мировой культуры. Тож понимать будут не все, но дать ребятам шанс считаю необходимым.
— Соседи у нас те еще, — аккуратно направил разговор Лев Николаевич.
— Те еще, — кивнул я. — Но нужно правде в глаза смотреть: мы с их точки зрения ничуть не лучше. Но нам чужая точка зрения побоку — у нас, русских, подход простой: соседи России будут либо друзьями России — в международной политике под «дружбу» подходит даже простое нежелание создавать нам проблемы — либо частью России.
Мы не агрессоры, мы просто хотим мирного неба над головой, торговлю и в гости иногда ездить.
— За что жизни подданных класть собираетесь, Георгий Александрович? — с максимальным неодобрением на лице спросил Толстой.
Мы вошли в кабинет, я выслал вытиравшего пыль лакея и опустился на диван. Толстой сел рядом.
— Меня на самом деле устраивает нынешнее положение, — признался я. — Империя наша — целая Вселенная, и дел в ней столько, что на армию да флот и отвлекаться-то не хочется. Но соседи-то нас в покое не оставят, — развел руками. — И комплекс противоречий в мире таков, что не участвовать в войнах нам нельзя. Знаете, — грустно хмыкнул. — Я регулярно слышу от уважаемых людей высказывания в духе «Это быдло/англичане/туземцы/кто угодно понимает только силу». Человек как правило других по себе мерит, и нередко в этом прав. Но я считаю, что именно тот, кто так говорит, силу и понимает, а значит и отношение к нему должно быть соответствующее. Народ же по умолчанию в силе моей да Его Величества не сомневается, а значит можно и нужно с ними не свысока да через губу разговаривать, сапогом в морду тыкая, а нормально. Не как с равным, а как глава семьи с детьми неразумными, — призвав на помощь актерский талант, я изобразил на лице смесь любви к подданным и скорби, заставив глаза увлажниться. — Вот пример — с рабочими я в Екатеринбурге поговорил, и мужикам даже в голову не пришло меня слабаком и рохлею посчитать — прислушались, оценили, поняли, — улыбнувшись, тихонько шмыгнул носом и вытер выступившую слезинку. — Борзописцы мне для этого и потребны — ежели народ не понимает, чем цесаревич занят, значит он будет считать, что я здесь на балах пляшу да горничных по углам зажимаю. Каждый свой шаг я буду лично толковать — что, как, и зачем. И на войну, ежели не участвовать в ней не получится, я народ так же звать буду — с подробными и честными объяснениями, почему им убивать и умирать приходится.
Пустив слезы в полную силу, ожесточенно вытер их рукавом.
— Доброе сердце у вас, Георгий Александрович, — умиленно улыбнулся мне Толстой.
Протянув руку, классик ласково погладил меня по голове:
— Тяжело вам, Георгий Александрович. Ничего, все хорошо будет. Помогу, чем смогу.
— Спасибо, — достав платок, я высморкался в него и жалобно продолжил. — Не работает непротивление злу, Лев Николаевич. Мир наш — страшное, жестокое место, и только добро с вот-такенными кулаками зло поглубже загнать может. Извините, расклеился, нюни распустил.
— Нет в слезах стыда, — успокоил меня Толстой. — От сердца они идут.
Стало стыдно, но с этим стыдом я как-нибудь справлюсь — для дела лицемерю, а значит простительно.
— Скажите, Георгий Александрович, — не без смущения спросил граф. — Может ли в бабе бес сидеть?
Это к чему вообще? В какой бабе? Пофигу — мало ли их вокруг Толстого?
— Во всех может, — ответил я.
Прикрыв глаза, Лев Николаевич откинулся на спинку и залип на пару минут. Приняв решение, он поднялся на ноги:
— Пойду я, с вашего позволения. Ну его, борзописца этого — чего я ему скажу-то? Лучше делом займусь.
— Ступайте, Лев Николаевич, — кивнул я. — Могу ли я ваши детские произведения издать, в школы да библиотеки?
— Любые берите, Георгий Александрович, — с улыбкой кивнул Толстой. — Для того и написаны, чтобы деточки малые уму-разуму набирались. Да и взрослым, глядишь, сгодится. До свидания.
— До свидания.
Глава 22
Николай (царствие ему небесное) заседания Госсовета, по собственному своему признанию, не любил — скучно. Сила воли и осознание обязательности их посещения, впрочем, позволяли ему терпеливо выслушивать пространные доклады, дискуссии и прочее. Большую часть пропуская мимо ушей и не имея ни малейшей заинтересованности в происходящем — на его взгляд физического присутствия на
