с целью защитить»[952]. Массон тянул со своим письмом, сколько мог, но, когда гонцы уже не могли ждать, «взял клочок бумаги и написал несколько слов в поддержку мирных пожеланий лейтенанта Лавдея»[953].
Никто не знал, как поступить с Массоном. «Все соглашались, что я не по своей вине попал в переплет, и постоянно высказывались на эту тему. Даже стражники, объясняя зевакам, кто мы такие, всегда оговаривались, что я не совершал преступлений и что преступник – лейтенант Лавдей, мой товарищ по несчастью, в чью защиту не высказывался никто». Тюремщики были смущены тем, что Массона тоже приходится держать взаперти, однако и намерения его выпустить не выказывали. «Мне было ясно, – писал Массон, – насколько малы мои шансы оказаться на свободе, и я уговаривал себя, что надо достойно встретить неизбежный конец»[954].
Конец казался очень близким. Массона и Лавдея вывели из Кровавой камеры и погнали по улицам Калата. Со всех сторон на них сыпались пинки, щипки, камни, горсти земли. Мужчины и женщины, вылезшие на крыши, кричали и смеялись им вслед, «женщины плевались с криками “Позор!” и кляли за дерзость усесться на трон Насир-Хана»[955]. Их переправили в окружении стражи в соседний городок Мастунг. Ночью явился человек с кандалами и приковал ногу лейтенанта Лавдея к шесту палатки. «Ни лейтенант Лавдей, ни я не сомкнули глаз, – писал Массон. – Он молчал, мне тоже не хватало духу с ним заговорить»[956]. Лавдей, «раньше не понимавший, кажется, своего положения, понял все только сейчас»[957]. Ночью оба смотрели в темноту, пребывая в отчаянии. Наблюдая рассвет, Массон не исключал, что в последний раз в жизни видит, как восходит солнце.
Переговоры с капитаном Бином окончились ничем. «Если вы так хотите заключить мир, – написал ему Гуль-Мохаммед вскоре после захвата Калата, – то мы охотно согласимся, а если нет, то мой почитаемый господин выйдет [отсюда] в пятницу вам навстречу, и тогда мы посмотрим, кому Аллах вручит победу»[958]. По известным ему одному причинам Бин счел наилучшим ответом на это оскорбление. «Стиль и манера вашего письма так дурны, а ответы так мало соответствуют заданным вопросам, что мне трудно на него ответить, – писал он. – Если вы ведете армию для грабежа предместий, то лучше приходите в четверг. Совершенно ясно, что удача на нашей стороне»[959]. Прочтя это, Гуль-Мохаммед испугался, что переписывается с полоумным. «Когда мы, горцы, чего-то не понимаем, – писал он в нетерпении, – то удивляться этому не приходится, жаль только, что сами вы, считающие себя мудрейшими из мудрых, так невежественны»[960]. Свой ответ Бин адресовал непосредственно «молодому хану, причем в том тоне, в каком господин обращается к рабу»[961]. «Никто никогда ничего не добивался от нашего правительства иным способом, кроме повиновения, – говорилось в его письме. – Если вам дорого ваше собственное благополучие и благополучие вашего народа, то вы примете предложенные условия»[962]. «Вы говорите: во имя Аллаха, пусть придет армия молодого хана, – отвечал Гуль-Мохаммед за Насир-Хана, – но мы крикнули “Бисмилла”, “именем Аллаха!” задолго до вас. Мы кричали это, когда вы только вошли в нашу страну, и мы снова крикнем “Бисмилла, мы идем!” и положимся на волю Всевышнего»[963].
В Мастунге Массона и Лавдея держали в полуразрушенном доме в саду, «хозяева которого собирались разобрать его на дрова из-за зараженности крупными жуками». Стоило Массону высунуться наружу, как в него «начинали лететь камни и горсти земли»; на стенах и даже на деревьях в саду постоянно торчали зеваки»[964]. С каждым днем ему все труднее становилось это выносить.
Лавдей слишком поздно понял, что на каждом шагу оказывается в дураках. «Я всего лишен и заперт вместе с мистером Массоном в тесной комнате, надзиратель не отходит от меня ни на шаг, на ночь мне на ноги надевают кандалы для предотвращения, как они утверждают, побега, – писал он Бину. – Из-за жары, насекомых, нехватки одежды я опасаюсь за свое здоровье»[965]. Лавдей по многу часов подряд сидел не двигаясь, ни на что не реагируя, глядя в пустоту, «под не прекращавшиеся снаружи вопли, проклятия и угрозы»[966]. Жестокий, упивавшийся своей безнаказанностью юнец превратился в беспомощного перепуганного мальчишку.
Чтобы не уснуть ночью, надзиратели «плели друг другу небылицы и горланили песни, не заботясь о нашем покое. Со временем появились музыкальные инструменты, бренчание которых не прекращалось до утра, так что уснуть было невозможно»[967]. Одной особенно мучительной ночью за Массоном послал Гуль-Мохаммед. «Я был тогда рассеян, почти не в себе. Уходя, я сказал посланнику дароги, что его господин нашел хороший способ – сводить нас с ума своей проклятой музыкой, отчего тот покатился со смеху. Увидев меня, дарога справился о моем самочувствии, я ответил, что мне худо, потому что нам день и ночь не дают спать, и пожаловался на музыку. Еще я сказал ему, что лучше было бы сразу нас прикончить, чем изводить таким трусливым способом»[968]. Массон знал, что кричать на вооруженных и взвинченных людей опасно, но он был «слишком зол и не мог скрывать своих чувств»[969].
При следующей встрече с Гуль-Мохаммедом Массон уже вел себя спокойнее, он попытался спасти Лавдея, пока еще оставалась такая возможность, посоветовав старику «назначить лейтенанта Лавдея своим посланником и в этом качестве отправить его в Кветту. Он поразился, но я продолжил, что никто не справится с этим заданием лучше Лавдея, ведь пережитое заставило его прозреть, он осознал прошлые свои ошибки и теперь готов отстаивать дело хана». «Я в твоих руках, – сказал Гуль-Мохаммеду Массон. – Оставь меня в плену и отпусти Лавдея. Если в результате не наступит мир, ты сможешь разрубить меня на куски». Гуль-Мохаммед смотрел на Массона «2–3 минуты, а потом ответил, качая головой, что не сделает этого»[970].
Вместо этого решено было «убить нас обоих и наступать на Кветту»[971]. Надзиратели заспорили между собой, кому достанется после казни одежда узников. Один претендовал на грязный рваный тюрбан Массона, другой на плащ Лавдея, больше делить было нечего. От золота и серебра Лавдея, как и от бумаг и сокровищ Массона, давно ничего не осталось. «Люди вокруг нас считали, кажется, что все уже решено, – пишет Массон. – Все, кто к нам заглядывал, тоже не делали из этого тайны»[972].
Лавдей трясся от лихорадки и от страха, «его покинуло мужество»[973]. Он нацарапал жалостливую записку Бину[974]. «Ваше письмо хану, – написал он, – привело к наихудшим последствиям, оно крайне
