один из слуг Лавдея пробормотал по-персидски:
Негодяй угодил в свою же западню,
Тот, кто натравливал собак на людей, сам будет разорван собаками[933].
Лавдей, услышав это, взглянул на Массона в ужасе. Но менять что-либо было уже поздно.
Ворота города распахнулись. Все стены и крыши вокруг жилища Лавдея «вскоре усеяли мятежники»[934], «начавшие швырять внутрь камни»[935]. Любой, кто показывался им на глаза, становился мишенью для стрельбы. К счастью, меткостью стрелки не отличались. Пока еще сохранялся шанс сговориться с Насир-Ханом и его придворными. Но Лавдей настаивал на том, что «молодой хан сам должен приказать расстрелять кого-нибудь из метателей камней из пушки, чтобы это занятие прекратилось»[936]. Потом он отправил Насир-Хану потрясающе красивый клинок с рукояткой в изумрудах и жемчуге. Увы, юноша тотчас же признал в этом подарке собственную вещь, «подаренную ему покойным отцом по случаю обрезания» и украденную Лавдеем при захвате Калата англичанами[937]. Поняв свою ошибку, Лавдей застыл, глядя в пространство. На вопрос Массона, «не лучше ли солдатам не складывать оружие, он ничего не ответил; сколько я к нему ни обращался, ответа не было. Спросив, не передать ли его приказ, и тоже не получив ответа, я обратился к хавильдару [сержанту], присутствовавшему при этом, и сказал ему созвать людей и закрыть двери»[938].
Ночью солдаты Лавдея стали исчезать, перелезая через стену. «Утром их примеру, видя, что дело близится к концу, последовали многие другие: перебрасывали через стены свое снаряжение, а затем лезли сами»[939]. Массон, проснувшись, обнаружил, что «слуги, лошадь и вожаки верблюдов пропали, стражей у ворот не осталось, их вещей тоже»[940]. Ему следовало бы изменить внешность и сбежать, как он делал уже десятки раз. Но прежде чем он собрался с мыслями, дом «наполнился со всех сторон» людьми, сбежавшимися, чтобы пограбить, и так этим увлекшиеся, что уже не обращали внимания» на него. Они взламывали денежные ящики Лавдея, трясли его бутылки, срывали белье с постелей и покрывала с диванов и «радостно преследовали разлетевшуюся во все стороны птицу»[941]. Лавдей хранил у себя дома все богатства Калата. Теперь он всего этого лишился. Массон бросился сгребать свои бумаги, но было уже поздно: за одно мгновение заметки и зарисовки, на которые ушло десять лет, оказались в руках у толпы. Все, что у него было, – книги, посуда, одежда, монеты – было либо захвачено, либо разбросано.
Онемевшего и одеревеневшего от горя, в любой момент ожидающего гибели, Массона на пару с Лавдеем провели по городу до цитадели. Там их встречали с саблями наголо. Вся накопившаяся ненависть к Лавдею теперь обрушилась на них обоих. Массон готовился к побоям. Его раздели, обыскали и поволокли по извивающейся лестнице на верхний этаж дворца. За его спиной спотыкался Лавдей. Их втолкнули в пустое помещение с высоким потолком, где обычно казнили государственных преступников»[942]. Оно называлось «Кровавая камера»[943].
Снизу, из города, до слуха Массона доносилось пение. Он понимал, что лишился всего.
Спой мою песню обдуваемому ветрами Белуджистану!
Ты сам говорил в былые времена,
Твои слова были: «Я убью этих людей!»
Глянь, теперь вокруг нас бой,
Глянь, каким чудесным, каким сладостным сделался мир!
Теперь мы завоюем Индию,
Завладеем, быть может, фортами,
Быть может, нам будут бить поклоны смельчаки.
В тот день я раскалывал их, как арбузы на бахче,
Я раскраивал их надушенные головы.
Наши люди втаптывали в пыль их черепа.
В тот день я рассыпал их, как зерно по гумну.
Кого-то унесла быстрая река,
Кого-то сожрали шакалы в песчаных дюнах,
Кто-то сгинул, как заблудившийся ягненок,
Кто-то с позором вернулся домой[944].
16
Узник
Глядя из окна Кровавой камеры вниз, Массон стал свидетелем того, как толпы опустошали дом Лавдея. На его крыше развели костер и бросали в огонь особенно ценные предметы. «Полы разворотили, подвалы разрыли, все стены простукали»[945]. Когда спал раж, по узким улицам Калата к цитадели направились счастливчики с трофеями: они собирались выпытать у Массона и Лавдея, «для чего нужны все эти вещи»[946]. К несчастью, дурную роль во всем происходящем сыграла внушительная коллекция спиртного, собранная Лавдеем. Два человека, откупорившие бутылки с серной кислотой, додумались отведать их содержимое. Остальная толпа, увидев последствия этой неосторожности, отправила прочие бутылки в Кровавую камеру. Узникам было теперь, по крайней мере, чем утолять жажду. «Нам готовили, – записал Массон уныло, – мучения и погибель»[947].
Жизнь в Кровавой камере была несладкой. Массона и Лавдея считали лучшим в городе представлением. Богачи и бедняки Калата приходили на них поглазеть, «удовлетворить любопытство, выразить торжество и обиду»[948]. Через несколько дней Массона повели вниз, к дароге Гуль-Мохаммеду, советнику Насир-Хана. Тот – высокий худой старик с острым лицом, слепой на один глаз – хорошо знал, как поступил бы с ним Лавдей, если бы они поменялись местами. «Старик начал со слов, что еще никогда не видел ни одного ференги и думать о них не думал, так что кровь не застила ему глаза из-за всего того, что он перенес». Он рассказал Массону, как «Сикандар [сэр Александр Бёрнс] в этой самой комнате клялся Хазрат Исой, то есть Иисусом Христом, что против страны ничего не замышляется». Оба знали, как было выполнено это обещание, но для большего впечатления Гуль-Мохаммед «выразил ужас, что тело его покойного господина было выставлено напоказ в мечети, обесчещенное и не похороненное; а еще он указал на дыру в стене, проделанную ядром во время штурма»[949]. Ярость не позволяла ему смотреть на колониального чиновника, «того, как он сказал, кто натравливал своих собак на людей»[950]. Прощаясь с Массоном, он сказал то, о чем тот уже подозревал: что один из ближайших советников Лавдея давно находился у него на содержании.
Весь Калат гадал, когда на горизонте появится британская армия. Гуль-Мохаммеду не хотелось заканчивать свои дни беглецом. Он велел Массону и Лавдею написать капитану Бину в Кветту о его предложениях мира. Лавдей целый день корпел над этим письмом. Он говорил Массону, что «теперь необходимо написать правду, на что я отвечал: “Поздно вы спохватились”»[951]. Лавдей по-прежнему отказывался верить, что ему грозит опасность. «Больше нельзя скрывать, что мы в плену, – писал он, – но нас посадили под арест лишь
