отстранённость, помогающую трезво оценивать ситуацию. Мечтаю наглотаться нейролептиков, чтобы заглушить раздирающий изнутри ужас, чтобы от мысли, что её сердце не бьётся, не вырвать своё собственное.
А бесы смеются в голове, хохочут и хрюкают.
– Заткнитесь все! – кричу я, ударяя по ушам.
Окружившие нас прохожие замолкают, думая, что я обращаюсь к ним. А я их даже не вижу. Смотрю на белую, как наволочка в психбольнице, Алю, на кровь, пропитавшую её одежду. На её неестественную позу.
Но помогает: в голове становится пусто, и я тут же заполняю свободное пространство мыслями о первой медицинской. Проверяю пульс – сердце бьётся. Осторожно ощупываю тело, понимая, что повреждена левая рука, а кровь идёт от ссадины на голове, но череп не должен быть пробит. Рву рубашку и зажимаю рану.
– Аля, ты меня слышишь? Девочка моя, я здесь, – говорю ей, замечая, что её ресницы дрожат. Она силится открыть глаза, едва шевелит губами.
– Олег, – зовёт меня, смотря перед собой невидящими глазами. Она не знает, что я рядом, но продолжает звать в бреду. Где скорая? – Олег, – шепчет мне, – так холодно.
Но она могла и не говорить этого – я уже понял, что у неё повреждён позвоночник.
Надеюсь, что сошёл с ума и нахожусь где-нибудь в доме с белыми стенами, привязанный к кровати, и происходящее мне только кажется. Не может быть, чтобы ситуация повторилась. Это невозможно.
Улицу сотрясает рёв сирены, к нам подъезжают сразу две скорые, из которых высыпают врачи. Быстро сообщаю им, что случилось, какие у Али повреждения, и отхожу в сторону, не мешая.
– Я её не видел, слышь, женщина сама выскочила на середину дороги! – откуда-то издалека доносится на ломаном русском.
Кажется, парень сейчас сам грохнется в обморок от ужаса. И полиция уже здесь. Оглядываюсь. Алю на носилках заносят в машину, бегло сообщив мне, в какую именно клинику везут.
У полиции целая куча свидетелей, думаю, они справятся без меня. Оставив свои и Алины данные, я беру такси и еду в больницу, всё ещё надеясь, что вот-вот проснусь едва живым, голодным и замёрзшим на тонком матрасе в одной из палат больницы. Я бы с радостью осознал себя даже в вонючей «камере смертников», из которой живыми не выбираются. Обещаю себе, что буду глотать всё, что предложат врачи, только бы понять, что происходящее лишь плод моего больного воображения.
Понятия не имею, сколько времени заняла дорога, помню только, что просил выключить радио, уж больно весёлые песенки там крутились.
Обещаю себе, что Аля поправится, если я ни разу не присяду, пока врачи борются за её жизнь, стабилизируя состояние. Глупо? Возможно. Можете попробовать, представив себя в моей шкуре, мыслить разумнее. Мерю коридор шагами, часто сбиваясь, начиная считать заново. Заламываю себе пальцы, щипаю кожу, прогоняя нехорошие мысли. А предатель-рассудок снова и снова рисует в голове картины похорон, картины моей жизни без неё. В полном, безграничном одиночестве. Ну если не считать чёртовых бесов, которые, кстати, упорно молчат, позволяя мне пропустить через себя весь спектр чувств, от страха и ужаса до бездонной грусти, приправленной отчаянием.
Врач говорит, что её состояние стабилизировали, но позвоночник действительно повреждён, будут в самое ближайшее время собирать консилиум и решать, стоит ли проводить операцию, взвешивать риски.
Свежий воздух несколько проясняет мысли, добавляет решимости. Уже глубокая ночь, но, несмотря на это, у входа в больницу скорой помощи толпятся взволнованные люди, доказывая, что сегодняшний день обернулся трагедией не только для моей жизни. Я присаживаюсь на корточки рядом с больничным крыльцом, так чтобы на меня никто не обращал внимания, и, докурив четвёртую подряд сигарету, набираю номер отца.
– Олег? – Ну разумеется, он удивляется. Я впервые за последние лет десять звоню ему первым. А, нет, я пытался с ним связаться, когда Алина попала в аварию. – Олег? Ты меня слышишь? – спрашивает, насторожившись.
– Да, отец, – выдыхаю я.
От его голоса внутри всё сжимается. Авторитет отца, которым он давил на меня всю жизнь, так и не позволил нам стать друзьями. Я солгал тогда Але. Моя мать никогда не считала его божеством. Дома отец старался быть простым человеком, хотя и неизменно оставался лидером в семье, впрочем, как и положено мужчине.
Именно я возомнил его недостижимым, великим и чуть ли не бессмертным человеком, обладающим сокровенными знаниями мироздания, способным вершить людские судьбы. Имеющим на это право. За годы практики он спас жизни сотен людей, он стал легендой. Невероятным, достойным поклонения. Я считал, что смогу добиться того же в психиатрии. Собирался быть с ним на равных. Ненавидел его за ту планку, что он задрал для меня, сам того не желая. А он презирал меня за то, что я предал его мечты, выбрав собственную дорогу. Я знаю, что он всегда считал меня виноватым в смерти Алины. Он не понимал, как врач может ошибиться, рассчитывая дозировку наркотиков, когда каждый день от твёрдости руки отца зависит будущее человека. Папа не мог позволить себе ни малейшего лишнего движения и всегда справлялся. В моём же распоряжении тогда был целый вечер, чтобы не спеша сделать нужный укол. Но его презрение – меньшая из моих проблем на данный момент.
– Олег, сынок, говори же уже! – Шокирует волнение, с которым сказаны эти слова. Я не ожидал почувствовать заботу с его стороны.
– Папа, – голос звучит тихо и хрипло, – папа, всё повторилось.
– Что повторилось? Олег, не молчи, умоляю тебя.
– Авария. Аля попала под машину. У неё сломана шея. Всё повторилось, в точности, как тогда. – Я двумя руками удерживаю трубку у уха, чтобы не выронить её, зубы стучат так громко, словно я сижу в проруби.
– О Боже, где ты?
Называю номер больницы.
– Олег, я буду через сорок минут, слышишь? Олежка, ты, главное, держись. Я осмотрю Алю, и только если ситуация будет безнадёжна, только тогда мы начнём паниковать вместе, хорошо?
Я киваю, не понимая, что он не может видеть меня.
– Олег, просто держись. Если у тебя начнётся рецидив, ты ей не поможешь. Ты это понимаешь?
Как полный кретин продолжаю кивать, а он будто видит меня. Говорит:
– Вот и молодец. Сынок, я тебя люблю. Скоро я буду, дождись меня.
Он прибывает даже раньше, чем обещал. Находит меня, сидящего в больничном коридоре на одинокой лавке в нескольких метрах от реанимации. Я сразу поднимаюсь и делаю несколько шагов в его направлении, заглядывая в глаза, ища в них надёжность и уверенность, как делал это в детстве. В детстве я считал, что мой папа может всё. Грёбаные бесы, с тех
