class="empty-line"/>
Мы писали диктант. Старались изо всех сил.
Диктант был трудным-претрудным. Не поймешь, где точку ставить, а где — запятую. Я даже вспотел от умственного напряжения.
Урок тянулся, как пружина. Думаешь — конец, а он все растягивается и растягивается.
Когда Александр Федорович закончил диктовать, мы облегченно вздохнули.
— Еще одну минутку, и я бы умерла от разрыва сердца, — пропищала Зина Синицына.
«Хорошо Петьке! — подумал я. — На диктант не явился. Сидит, наверное, дома и в потолок поплевывает. А мы тут потеем…»
Но я зря позавидовал Пете. Оказалось, что он в еще более страшном положении. Об этом сказал Александр Федорович:
— Только что Петин папа приходил. У Пети повысилась температура. Он лежит больной и все время бредит.
— Больной и вдруг бродит? Непонятно! — недослышала Зина Синицына.
— Ты что — глухая? — с издевкой спросил Сеня Куликов. — Не бредит, а бродит. Фу-ты! Не бродит, а разную чепуху несет.
Я очень испугался за Петю. После уроков помчался к нему домой.
Петя лежал под тремя одеялами и еле-еле дышал. Глаза недвижно смотрели в потолок.
На стуле, рядом с кроватью, я увидел пузырек с йодом и раскрытую коробку из-под витамина С. Пузырек не тронут, а в коробке пусто. На полу валяется желтый горчичник. Когда-то, еще в детском саду, мне всю спину сожгли этой ядовитой бумажкой. До слез стало жалко беднягу Петю. Сколько надо мужества, чтобы вынести такую пытку!
Я вспомнил, как со мной однажды разговаривал доктор, и спросил у Пети:
— Пульс работает?
Петя замотал головой, промычал что-то неопределенное и стал трястись как в лихорадке. Стучал зубами, бился затылком о подушку, дрыгал ногами под одеялом. Затем судорожно потянулся к пузырьку. Пузырек упал на пол. Я поднял его, положил в дрожащую Петину руку. Пузырек снова выскользнул. Я опять поднял, но и на этот раз ослабевший Петя не удержал его. Я раз десять поднимал пузырек.
— Ты, Петя, совсем-совсем больной. И ненормальный, — посочувствовал я. — Собрался йод пить. Фу! Разве нормальные пьют? Йод — самая настоящая отрава.
— Зачем же тогда поднимал? Я бросаю, а ты поднимаешь. Отравить хотел? Да? Друг называется!
— Да ты, оказывается, нормально говорить можешь! — обрадовался я. — А нам сказали, что ты все время бредишь.
— Факт! — подтвердил Петя. — Стоит заснуть — бред начинается. Бормочу что-то. А что — сам не пойму. Хочешь послушать? Я сейчас засну, а ты слушай. Потом мне скажешь.
Петя закрыл глаза, засопел. Потом беззвучно зашевелил губами. Потом тяжело вздохнул. Потом замахал руками. Потом забубнил:
— Киш ты! Киш ты!.. Ала-башлы… Курлы-мурды… Зигзаг… Кара-кум, кара-кум, кум-кура… тар-тарары… трамтара-рам… курлы-мурлы…
Он еще долго бредил на непонятном языке. Потом открыл глаза, потер их кулаком и сладко потянулся:
— Ну как? Слушал мой бред?
— Бред что надо! — похвалил я. — Нормальному человеку такое ни за что не придумать. На каком это языке?
— А я откуда знаю! Я же во сне себя не слышу. Само собой получается. Повтори, что я бормотал.
Я напряг всю свою память и повторил.
— Действительно, здорово получилось! — обрадовался Петя. — Это у меня лихорадочный бред, а вчера вечером был припадочный. Еще чище!
— Не врешь?
— Вот те на! Спроси у отца. Он даже сказал, что мое место в психиатрической лечебнице. Это тебе не фунт изюма! Не веришь? Посмотри температуру.
Петя порылся под одеялом и достал градусник. Сначала сам посмотрел, потом мне дал. Блестящая полоска на шкале застыла у цифры тридцать девять и три десятых.
— Такая температура даже в больнице редко бывает, — пояснил Петя. — Разве только у умирающих. Я так заболел, что не знаю, когда и поднимусь. Наверное, до конца четверти дотяну.
— Тогда тебя на второй год оставят.
— Больных не оставляют. Их жалеют. Ты думаешь, хворать легко? Потруднее, чем уроки учить.
В комнату вошел Василий Арсеньевич, Петин папа. Взял у меня градусник, глянул на шкалу и ахнул:
— Температура подскочила. Выше некуда.
— На градуснике сорок два градуса, — жалобно простонал Петя. — Еще есть куда подскочить.
— Сделай такую любезность, Миша, — вежливо попросил меня Василий Арсеньевич, — сбегай за фельдшером.
Надо спешить. Иначе Пете каюк. Я пустился бежать во всю мочь.
Акима Марковича я знаю с прошлого года — он у нас кошку лечил. Я застал его во дворе. Он колол дрова.
— Беда! — выпалил я. — Срочно к Кулеминым!
— Что стряслось? — Аким Маркович высоко замахнулся топором. — Буренка подыхает?
— Какая там Буренка! У Пети тридцать девять и три десятых.
— А я-то при чем? Пете доктор нужен, а я — ветеринар. Не по адресу обратился, Мишенька.
— Ветеринар разве не доктор?
— Доктор, но, как говорится, коровий. Животных, Мишенька, лечу.
— Эх! Вот загвоздка!
— Ступай к фельдшеру Куприянову. Он вон там, за оврагом, живет. Куприянов Пете в один миг силы вольет. Ну а как, Мишенька, твоя кошка поживает?
— Кошка здорова как бык. А вот Петя мучается. Ну я побежал…
— Беги, беги. Не задерживаю. Мурке, Мишенька, поклон передай. Чуть что — неси ко мне. Это по моей части.
Странный человек этот Аким Маркович! К нему кошки, как к девчонкам, льнут. И коровы его слушаются, как пастуха. Он всегда с быками да коровами. А до Пети ему и дела нет. Как будто бы Петя хуже коровы.
Доктор Куприянов — вот это человек! Я застал его за ужином. Он не стал меня долго расспрашивать, что да как. Перестал хлебать щи и взял докторскую трубку. Натягивая на ходу халат, быстро пошел за мной.
— Высокая у Пети температура? — беспокоился врач.
— Выше некуда! Тридцать девять и три!
— Скверный признак. Бредит?
— Еще как! На иностранном языке!
— Да, видно, плохи дела у Пети. Первым делом нужно сбить температуру…
Мы так спешили, что даже собаку обогнали. Собака выбежала из подворотни, тявкнула и, не догнав нас, с высунутым языком улизнула обратно.
В Петину комнату мы ворвались не постучавшись, он и глазом моргнуть не успел. С перепугу, а может, от страшной боли Петя с головой нырнул под одеяло. Лишь стриженая макушка сверкнула.
— Проверим температуру, — сказал доктор Куприянов. — Где градусник?
Градусника не
