Лизой остались наедине почти на целый час. Поцелуи становились все жарче, Лиза пылала, хотя сама не сознавала природы своих желаний, и Войцеху все труднее становилось сдержать свою страсть, а попросить Лизхен уйти он не мог, опасаясь ее обидеть.
Он поднялся с кресла, все еще сжимая Лизу в объятиях, отпустил, сделал шаг назад.
— Расстегни платье, — хриплым голосом попросил он, — пожалуйста.
Лиза залилась краской, но дрожащими пальцами принялась расстегивать ряд мелких пуговок на лифе старенького домашнего платья. Войцех, глотая воздух, наблюдал за ее движениями.
— Позволь мне, — тихо сказал он, — ты его порвешь.
Лиза опустила глаза и кивнула. Войцех торопливо, но бережно справился с застежкой и снова отступил на шаг. Девушка, угадав по красноречивому взгляду его просьбу, распахнула платье.
Белоснежная высокая грудь с маленькими розовыми сосками вздымалась при каждом вздохе. Из глаз Лизы покатились слезы стыда, но она застыла под жадным взглядом Войцеха, как мраморная статуя.
— Какая ты красивая, — прошептал Войцех, касаясь рукой нежной кожи, с восторгом замечая, как под его пальцами напрягается от желания розовый бугорок соска, — ты прекрасна, как ангел.
Лиза расплакалась, и ее слезы словно смыли темную пелену вожделения с глаз Войцеха. Он прижал ее к себе, одной рукой запахивая расстегнутый лиф, а другой гладя по волосам.
— Милая, милая, — шептал он, — прости, меня, Лизхен.
— Я буду тебя ждать, — тихо ответила Лиза, — я буду тебя ждать, как бы долго ты ни был там. Ты был первым, и другого не будет. Никогда.
— Я вернусь, любимая, — ответил Войцех, осушая слезы поцелуями, — я вернусь, и все будет хорошо. Ты станешь моей женой, Лизхен?
— Конечно, — ответила девушка, — разве теперь может быть иначе?
Налет
После бурного объяснения отношения влюбленных изменились. О будущем они говорить избегали, но опасения, что предвкушение будущего счастья соблазнит уже сегодня перейти границы дозволенного, сдерживали проявления страсти, и все чаще поцелуи заменялись долгими нежными взглядами, полными сладостных обещаний.
Театры и концертные залы закрылись, прогулки стали реже. Да и дома Шемет теперь сидел не часто. Он с головой ушел в обучение новобранцев, его отряд уже почти обновился за эти пару недель. Дитрих фон Таузиг решил дождаться друга, чтобы вступить в фрайкор с ним вместе. К удивлению Шемета, с такой же просьбой обратился к нему, застенчиво опустив ресницы, и юный Карл Лампрехт. Войцех дружески потрепал его по плечу, и согласие было дано.
Вилли отложил свой отъезд до конца февраля, чем несказанно обрадовал Шемета, решившего принять приглашение княгини. Но представляться самому не хотелось, Войцеху казалось, что с петербургских времен он совершенно растерял манеры и светский лоск, привыкнув к простоте и товарищескому тону боевого братства.
С каждым днем Берлин все более напоминал разворошенный улей. Улицы полнились мужчинами всех возрастов и сословий, схожими между собой решительным и воинственным видом. Женщины и дети сновали от скорняка к сапожнику, от галантерейщика к портному, со свертками и узлами в руках. Лошади всех пород и мастей: крестьянские ольденбургские, извозчичьи ганноверские, кавалерийские тракененские, под седлом и без, впряженные в телеги, возы и повозки, проносились по городу со звонким цоканьем, или неторопливо тянули тяжелый груз.
Утром в пятницу, 19 февраля, Войцех навестил Исаака, выяснил, что часть документов уже отправлена в Кенигсберг, но некоторые дела потребуют его личного участия. Зашел к рекомендованному Вилли портному забрать заказ — для этого понадобилось нанять извозчика — и отвез его на квартиру к Дитриху. Вечером того же дня он, наконец, собрался нанести визит князю и княгине Радзивилл.
К дворцу Радзивиллов[13] на Вильгельмштрассе Войцеха и Дитриха отвезла присланная Вилли карета с княжеским гербом. По просьбе сына княгиня Луиза прислала приглашение на двоих. Войцех в зеленом бархатном фраке и белых брюках со штрипками, широкими складками спадающих на мягкие сапоги, с тоской поглядывал на фон Таузига, щеголявшего в новеньком черном мундире. Он все еще числился в списках Гродненского полка, даже если среди убитых, и в прусской форме появляться считал недопустимым.
* * *
Опасения Войцеха оказались напрасны. Привычным жестом скинув плащ на руки подскочившему лакею, он проследовал в малую гостиную, где хозяйка даже в эти тревожные дни сумела собрать весь цвет немецкой литературы, обретавшийся в Берлине. Князь Антоний Генрих, отец Вилли, известный своими музыкальными талантами и широтой взглядов меценат, только что закончил исполнять свою новую пьесу и, отставив виолончель, поднялся навстречу гостям. Друзьям уходящего на службу сына был оказан самый радушный прием. Княгиня Луиза, стройная дама с рыжеватыми волосами и ясными серыми глазами, чем-то напомнила Войцеху Жюстину, и он с трудом скрыл улыбку, наклонившись над протянутой для поцелуя рукой, при мысли о том, что бывшая горничная и племянница Фридриха Великого могут встретиться при прусском дворе и даже стать подругами.
Антоний Генрих по просьбе Вилли уделил Войцеху десять минут в своем кабинете. Шемет, по возможности не вдаваясь в подробности, рассказал князю, в каком щекотливом положении оказался в связи с непредумышленным исчезновением со службы, и Радзивилл обещал использовать все свое влияние, чтобы замять инцидент. Прошение об отставке, написанное тут же, в кабинете, и сопровожденное письмом князя Антония, Вилли должен был отвезти в Кенигсберг и передать лично графу Витгенштейну.
Вернувшись в гостиную, Войцех застал Дитриха за оживленной беседой с приятным мужчиной средних лет, с живым лицом и темными кудрями, взбитыми над высоким лысеющим лбом. Фридрих де Ла Мотт Фуке, автор нашумевшей сказочной повести «Ундина», с самым серьезным видом доказывал смеющемуся Дитриху, что русалки и феи существуют в действительности, а история любви Ундины и Гульдебранда не вымысел.
— И вы хотите, чтобы я поверил, что прекраснейшее из земных созданий избрало себе в мужья смертного в надежде на обретение такой эфемерной субстанции, как душа? — насмешливо спросил фон Таузиг. — Променять вечную юность и бессмертие телесное на неизбежную старость и весьма неопределенную надежду оказаться в человеческом раю? Да ни за что не поверю.
— А в силу любви вы тоже не верите? — усмехнулся Фуке. — Как прагматична и недоверчива нынешняя молодежь, однако.
— Я верю в силу любви, господин Фуке, — вмешался в разговор Войцех, — и на месте Гульдебранда не пожалел бы ни души, ни самой жизни, чтобы моя возлюбленная оставалась вечно юной и прекрасной.
— И оставил бы ее вечно плакать на твоей могиле? — хмыкнул Дитрих. — Право же, вот он, истинный эгоизм.
— Мы бы что-нибудь придумали, — подмигнул Войцех, — мне тоже не к спеху помирать.
