или быть вдалеке — все превратилось в пустыню Дер’керрат, где нет ничего, кроме песка и многотонного, ослепляющего жара Шерхентас.
Если просто поджечь тело… будет ли оно страдать так же?..
Сочится по ставшему дыбом хребту, сочится по груди… онемевшие руки слушаются с трудом… Оторвать бы их… да выбросить…
Ничего, скоро сами отвалятся.
Нет, хватит. Хватит смотреть, иначе потечет уже из глазниц. Хорош же он будет… если прямо тут… у всех на виду… у нее на виду…
А ведь на секунду показалось… на одну шерхову секунду показалось… когда она смотрела напряженно, испуганно…
Правильно. А теперь она плачет и губами касается лица другого.
Хватит. Отвернись.
Зачем? Ты ведь и не на такое смотрел.
Глаза выжечь… мозги расплавить… лишь бы никогда больше не вспоминать…
Почему не ушел? Почему сейчас не уходишь? Может, потому…
Заткни пасть. Просто. Заткни. Пасть.
… что тебе понравилось на это смотреть?
Из груди вырывается что-то почти беззвучное, но кулак зажимает рот быстрее, чем он успевает подумать. А, шерхи… так еще хуже… убраться с площади, убраться, живо, живо, живо! Плевать, кто что подумает или скажет, какая теперь разница, какая разница!..
Мерзко, да?
Все нутро выворачивает наизнанку, воздух щекочет внутренности — но ему не до смеха. Чудовище внутри склабится, потирая черные лапы, чудовище довольно.
Чудовище знает, что не ошиблось.
4-12
— Есть минута?
Вечер спустился с гор тихо и быстро — все еще окутанное облаками небо не пускало свет и жар снаружи, но и душной влажности не давало развеяться. Прислонившись к стене, он устало прикидывал расстояние до ближайшей пустыни, когда на пороге показался хозяин дома.
—..?
— Хотел поблагодарить. Еще раз. Знаю, ты не ради меня это сделал… но все равно. Спасибо, Раш’ар. Если бы тебя тут не было…
— Вам было бы проще.
Маршаллех не отвечает, не спорит и не соглашается. Как ему удается… всегда оставаться таким спокойным… может, поэтому она, неспокойная и нестабильная внутри, так тянется к нему?
— …этого мы не узнаем.
— Узнаешь, и уже очень скоро.
— О чем ты?
— О том, как без меня.
Он поднимается… разматывает бинты на руках… Что, неужели все-таки реагирует?..
— Раш…
— Ага… две-три недели, максимум — месяц.
— Но ты ведь с ней рядом… все это время…
— А еще с ней рядом ты.
— …
— Все, хватит. Я уйду до того, как начну терять конечности и разлагаться. Просто скажи ей… да что угодно скажи. Она не будет грустить.
— Подожди.
— Чего?..
Мар прикрывает глаза ладонью. Что прячешь? Жалость? Правильно, прячь её… не дай Праотец тебе ее показать…
— Я… что-нибудь придумаю. Должен быть способ… не терять конечности.
— А что тут можно придумать? — усталая злость поднимает змеиную голову, наполовину срубленную. — Тут или ты, или я, третьего не дано, сам видишь.
— Я что-нибудь придумаю.
Упрямый как… зачем? Ради чего стараешься?.. Как будто тебе не легче… не проще было бы…
— Как знаешь. Если нечем занять башку — удачи.
Все равно они оба прекрасно знают, что от Шер-минар нет лекарства. Дарганы, имеющие нечто похожее, придумали инъекции, которые позволяют сдерживать безумие влечения, но больше на психическом уровне — иначе бы не прекращались войны. А больше ни одна известная раса не обладала таким дерьмовым способом выбора партнерши. Не можешь быть с ней? Тогда сдохни.
В ушах пульсирует, и он прислоняется в стене дома, который так и не стал домом.
Но сжигать его больше не хочется.
* * *
— Как прошло? Ну, слушание?
К своему собственному стыду, я вспоминаю о причинах отъезда Мара только спустя пару дней после его возвращения, но оправдываю себя тем, что просто было не до этого. Мы активно приводили в порядок дом (я старалась хотя бы не путаться под ногами), помогали с тем же соседям. Постепенно жизнь в Рум'ре устаканивалась: сворачивали свои базы медики и спасатели, уменьшались и исчезали каменные завалы. В местном храме провели ритуал на упокоение погибших — двадцать чертыре тура, из них пятеро детей. Я старалась не думать об этом слишком много — потому что прекрасно знала, как глубоко могут утянуть подобные мысли и как сложно потом выбираться.
— Оно еще в процессе.
— А как тебя отпустили?..
— Меня не отпускали.
Я даже вилку роняю.
— А как тогда…
— Показания я дал, неоднократно. Поэтому когда увидел новости, то первым же рейсом улетел.
— А тебе ничего не будет?..
Мар улыбается — у меня под ложечкой стынет. Имею ли я право… на эту его улыбку?
— Не переживай. Уже все уладили. Семейные обстоятельства экстренного характера — это достаточно уважительная причина.
Я вымученно улыбаюсь в ответ и тут же одергиваю себя. Хватит. Ты ничего не сделала. Мысли… это просто мысли. Пока они не превратились в поступки, они вредят только тебе самой… нужно как раньше… вести себя как раньше, чтобы никто не страдал от этих мыслей…
— Раш, а… твоя работа… все нормально?
Тупица. Тупица, тупица, поумнее ничего не могла придумать?
Тур не поднимает глаз — последние несколько дней он вообще почему-то перестал на меня смотреть — и коротко отвечает:
— Все в порядке. Семейные обстоятельства — уважительная причина.
Повисшая за столом тишина вымораживает внутренности. Оно… всегда так было? Нет, хорошо у нас и не было, но… вот так? Что-то поменялось, между ними, между мной и Рашем, между мной и Маром, этот клубок с каждым вдохом все туже, все плотнее… Не задохнуться бы в нем — и не задушить самой.
Раш остается на ночь с нами — в его доме временно живет семья, оставшаяся без крыши над головой. Мне неловко — больше, много больше чем раньше, как будто возвращаясь к привычной рутине я предаю нечто, что возникло между нами… оно не имело право возникать, оно не было желанным… но от этого мне не легче…
— Очень было страшно? — спрашивает Мар, когда я клубочусь у него на груди, силой объятий стараясь вытеснить всё лишнее из себя. Слегка похолодало, но в его руках по-прежнему жарко — то, что нужно, когда внутри гуляет озноб.
— Угу…
— Уши твои как?
— Лучше. Поставили новые ретрансляторы. А я и без них уже что-то понимала, представляешь?
— Ты умница. Скоро и эти уже не понадобятся.
— Да где там скоро…
— Я в тебе не сомневаюсь.
Зато сомневаюсь в себе я.
Я сжимаю руки еще крепче. Если бы можно было вот так раствориться в нем… просочиться под кожу и кости, стать еще ближе, стать его частью и никогда,
