деревням и болтать, будто я, чтобы спасти жизнь, сделал все, что они хотели».
— Ешь, ты слышишь, что я тебе говорю?
Терский продолжал стоять молча. Первый удар оглушил его. Теряя сознание, он уткнулся лицом в песок, стараясь закрыться от следующих ударов. Бандит бил автоматом наотмашь, куда попало. Подбежал второй и начал пинать его ногами, старательно выбирая самые чувствительные места. Терский потерял сознание. Но это продолжалось недолго, он очнулся от острой боли.
— Ешь, — слышал он отрывистый голос бандита в перерывах между ударами. — Ешь, сукин сын, иначе сдохнешь!
Терский снова почувствовал, что он проваливается куда-то. И это было последнее, что он помнил. Лежа на земле, он без конца повторял, упрямо, словно эти слова должны были его спасти: «Я не сделаю этого, не сделаю, не…»
Терский посмотрел вокруг себя. Фабрика, рядом люди. Он облегченно вздохнул. «И что из того, что так было, — подумал он, — сегодня надо жить иначе…» Терский сам знал, как важно, занимаясь человеческими делами, уметь оценить их по сегодняшним меркам. К нему приходили, просили помочь, словно он, единственный из всех, мог достать им звезду с неба; не так уж далеко оно было, это небо, да и вопросы простые: квартира для семьи, живущей в одной комнате, и чтобы приняли сына на работу, ведь отец здесь трудится с самого начала, «с развалин», и что прожить трудно, мастер работу дает получше только своим знакомым, которые с ним вместе выпивают, а молодых ни во что не ставит, за сигаретами посылает, а сейчас ведь уже не те времена, товарищ секретарь!
Он распутывал один узелок за другим, чтобы из множества нитей вытащить нужную и чтобы от этого была польза. Иногда вытаскивал не ту, она казалась самой длинной, а это был только кусочек, иллюзия, обман. Хотя всегда какая-то доля правды была в каждом слове, которое он слышал. И к тому же приходилось к каждому случаю прикладывать соответствующую мерку. Недостаточно сказать: «Нет, я этого не сделаю». Нужно было брать и взвешивать в руках все, что люди приносили на его письменный стол, и радость, и обиду — а ее было больше всего, — и иногда его охватывал страх; способен ли он понять, сумеет ли разобраться? Иногда он с грустью вспоминал о том времени, когда достаточно было знать одно: четкая линия разделяет мир на две половины, и нужно только подтолкнуть ту, вторую, чтобы она поскорее развалилась. А потом все будет просто и ясно.
Фабрика пылала. Терский смотрел на стены цехов, их еще не коснулся огонь. «Там, у этого окна, мои кирпичи», — подумал он.
Артиллерийский снаряд пробил в этом месте дыру, огромную, как ворота сарая. «А здесь, где мы стоим, была воронка от английской бомбы, глубокая, как колодец, наполненный водой, и из нее торчал согнутым ствол зенитки». Терский посмотрел на свои сжатые кулаки и, удивившись, разжал пальцы и опустил руки.
Генерал поднял руку вверх, словно командовал батареей. Глядя на часы, он мысленно считал секунды: «Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать…»
В этот момент он понял: ведь все, что он сейчас делает, относится к другому времени, тому, которое было тридцать лет назад. Генерал оторвал взгляд от секундной стрелки и медленно опустил руку. Ладони он сунул за ремень и стоял не двигаясь. Никто на это не обратил внимания — вот почему он тут же забыл о себе, не отрывая глаз от пламени. «Справимся ли мы с этим?» — забеспокоился он. Цистерна, казалось, плыла в небо, поднятая огромным столбом, ниспадающим с облаков. «Если не удастся, о господи…»
Генерал не знал, что его губы продолжают шевелиться, отсчитывая секунды, а их оставалось все меньше и меньше: десять, девять, восемь…
Жардецкий был ослеплен светом, который непрерывно бил прямо ему в глаза. Но он не мог оторвать взгляда от похожих на жуков зеленых машин.
Мастер хотел, чтобы содержащаяся в них сила победила силу пламени. «Столько лет я уже здесь, — думал он. — Никто мне ничего не дал даром, все, что у меня есть, я заработал вот этими руками. И уважение людей, и свою должность…»
Они возвращались втроем. На них была еще лагерная одежда: полосатые куртки и брюки.
В этом городе шел бой. Когда они бежали вдоль живых изгородей, отгораживающих виллы от доступных для всех тротуаров, улица была пуста. Окна наглухо закрыты — в этих домах никто не жил. Из-за реки и с юга ветер доносил звуки канонады. Они их не слышали, потому что хотели есть и очень устали.
Этот город, словно неожиданная преграда, встал на пути, по которому они пошли, как только танки с красной звездой в пух и прах разнесли высокие изгороди из колючей проволоки, еще недавно охраняемые людьми и собаками.
Эсэсовцы убежали, стреляя в окна бараков, чтобы в последнюю минуту лишить людей надежды, заставить их упасть на землю и дрожать от страха. Вот почему они лежали там и с тревогой думали о будущем. Кто знает, конец ли это или они еще вернутся и будут травить собаками, а может, в свете мотоциклетных фар начнут охотиться на заключенных среди лесных деревьев и на полевых дорогах?
Некоторые, обезумев от радости, кричали советским солдатам — каждый на своем языке — какие-то слова, которые уже никогда потом не сумели бы повторить. Но Жардецкий молчал. Он чувствовал только, как трясутся ноги и еще порывы ветра, — ему казалось, что тот дул с ураганной силой. Жардецкий с трудом подошел к воротам, недоверчиво глядя на дорогу, ведущую за проволоку. Ему хотелось сразу же выйти отсюда, поскорее, а то может что-то случиться и потом уже никогда не удастся бежать из этого мрачного барака, окруженного колючей проволокой и сторожевыми вышками.
И он пошел, не оглядываясь, упрямо переставляя ноги, только бы подальше от этого места, только бы скорее увидеть первые дома, а потом…
Когда Жардецкий дошел до городка, он уже был не один. С ним шли Храбрец и Ион, фамилии которого он не знал и не понимал языка, на котором тот говорил.
В приступе злости Жардецкий ударил кулаком в окно первого же попавшегося им дома. Потом пнул ногой дверь. Она распахнулась, заскрипев петлями.
Они наелись на дорогу; того, что было в буфете и в кладовке, едва хватило бы нормальному человеку на завтрак, но они старательно разжевывали куски засохшего хлеба, каплями пили молоко из кувшина, чувствуя себя, как на пиру.
И вот этот город. Пустая улица. Жардецкий оглядывался по сторонам, словно по внешнему виду можно было определить,
