концу. Уцелеют ли они?
Он ждал и боялся, нет, не за себя, а за то, удастся ли задуманное. Где гарантия, что операция пройдет успешно, хотя все, казалось, было на их стороне? А если немецкие солдаты не заснут? Наше преимущество — внезапность.
Эти минуты бились в его ладонях, секундная стрелка перескакивала с деления на деление. Тысячи секунд он сгреб в пригоршню, как зерна песка. И не хотел потерять ни одну из них, не мог раньше времени отдавать приказ. И все же он очень хотел, чтобы ночь поскорее кончилась. Этого момента ждали все — солдаты и офицеры.
— Машины готовы, гражданин генерал! — второй раз доложил майор. Он не был уверен, понял ли его этот человек, дошло ли до него то, что он сказал. «Чего генерал ждет? — думал он. — Ведь это продолжается уже столько времени…»
— Сколько на ваших? — спросил генерал. — Шестнадцать двадцать девять? Правильно?
— Так точно, гражданин генерал.
— Значит, в шестнадцать тридцать, майор.
— Внимание, командиры машин! — Майор кричал в микрофон. — Через минуту начало операции!
— Есть через минуту начало, — доложила первая машина. За ней остальные. Шестьдесят секунд, шестьдесят глубоких колодцев, ах как душно, ах как трудно дышать.
12
Терский сжал кулаки, словно был готов драться. Этот жест ничего не означал, — ведь даже если бы ему что-то угрожало, а пожар не удалось бы потушить и он разгорелся бы с еще большей силой, то Терский все равно ничего не смог бы сделать. Но секретарь не видел себя со стороны, не знал, что он так стоит, напряженно, склонившись вперед.
«Что будет? — думал он. — Какими завтра станут наши люди? Ведь потому-то Выгленда мне все и сказал, ибо время сейчас такое, что скрывать ничего нельзя. Что сделать, чтобы я знал, всегда знал, какого мнения обо мне мои товарищи?»
Раньше все было легко и просто. Тогда, правда, ему только что исполнилось двадцать пять лет. «Не так уж было все легко, — подумал он. — Это только сегодня я так считаю… А тогда…»
В ту ночь Терский возвращался из Рыкажова. Почти до утра они подводили итоги референдума. В последний день июня сорок шестого года. Сам Терский трижды ответил «да» на вопросы бюллетеня, выразив таким образом свои взгляды. Возможно, он тогда не очень еще понимал, почему так важно, чтобы не было сената, но зато хорошо знал, что Польшу необходимо сделать демократической и народной, что западные земли должны быть польскими.
Уже светало. Летняя ночь, казалось, дружелюбно склонилась над землей. Терский не хотел больше здесь оставаться, тем более что он сделал все, что от него требовалось. Он хотел поскорее быть дома.
Отец понимал его, он молча курил самокрутку, окруженный дымом, как будто прикрываясь им от рыданий матери.
— Зачем тебе это, сынок? — плакала она. — Они убьют тебя, ведь они умеют убивать!
Терский знал, что мать права. В деревне, из которой он приехал сюда, в город, — а он был тогда пустыней, полной руин, — в этой деревне люди убивали людей. За то, что кто-то в соответствии с новым законом взял кусок помещичьей земли, пас скот на панских лугах, хотя пана уже не было, за то, что не хотел слушать слова, которые — а их передавали из уст в уста — запрещали верить в то, что вот пришло время, когда у каждого земли будет больше, чем можно прикрыть ладонью.
Он шел по краю дороги и тихо катил рядом с собой велосипед. Его товарищи остались дожидаться машины и вооруженной охраны. А Терский хотел скорее добраться до дома. Он не верил, что с ним может что-нибудь случиться. Кто остановит человека в такую ночь перед самым рассветом?
Но в тот момент, когда Терский подошел к опушке леса, который клином выходил в этом месте к шоссе, он почувствовал, как по спине у него пробежали мурашки. Тут он впервые испугался и решил, что, как только пройдет эти деревья и тень, тут же сядет на велосипед и изо всех сил погонит к городу.
И вот он вошел в тень. Казалось, здесь начинается зона холода. Терский боялся смотреть по сторонам, боялся оглянуться, надеясь на одно: если кто-то увидит, что он так уверенно идет по дороге, то его не тронут. Тут он задел ногой за педаль, зацепился за нее штаниной, звякнуло крыло велосипеда. Бежать он не мог, поэтому шел ровным, спокойным, но в то же время размашистым шагом. Еще один шаг — темнота там была уже не такой густой, ярко светили звезды. Осталось только два метра. Он облегченно вздохнул. Чувство было такое, будто груз упал с плеч.
— Стой! — услышал он.
Терский остановился.
— Руки вверх!
Терский выпустил руль велосипеда и поднял руки. Велосипед со звоном упал на камни.
— Это он, — сказал кто-то в темноте, обращаясь к вооруженному человеку, который, поддерживая висевший на шее немецкий автомат, обыскивал карманы Терского.
— Оружия нет… — сказал удивленно человек с автоматом. — Это точно он?
— Один из них. Я сам видел.
— Где партбилет? — Бандит отскочил от Терского, направив на него автомат.
— Какой партбилет? — спросил он помертвевшими губами.
— Ах, ты не знаешь, хамское отродье! Давай, слышишь?
Дулом автомата он сбросил у него с головы шапку, мушка задела за висок и содрала кожу. Боли Терский не чувствовал, только что-то теплое полилось у него по щеке.
— Не дашь? — спросил тот со злостью. — Эй, ты, иди сюда, обыщи его!
Из лесной тени неохотно вышел человек. Не поднимая лица, чтобы Терский его не видел, он ловко начал вытаскивать из карманов все, что там находилось: спички, кусок засохшего хлеба, пять сигарет в металлической коробке из-под табака, огрызок карандаша. И еще картонную книжечку, сложенную пополам. «Это конец, — подумал Терский. — Теперь уже конец».
— Нашел! — закричал тот и поднял лицо. Терский его не знал, но глаза, возбужденно светящиеся в темноте, эти глаза он уже где-то видел. «Ну и что из того? — подумал он. — Второй раз я его уже не увижу…»
— Ах ты прихвостень партийный, — заорал человек с автоматом и еще раз ударил Терского железным прикладом. Из рассеченной кожи на голове сочилась теплая кровь.
— Пусть съест, — засмеялся второй из тени, куда он отошел, как только выполнил свою работу.
— Ешь! — услышал Терский приказ. — Ешь, сукин сын!
Он стоял не двигаясь, не взяв протянутую ему картонную книжечку. В нем росло упрямство, смешанное со страхом и ненавистью, оно становилось все тверже и тверже, как вылитый на землю цемент. Терский думал: «Этого я не сделаю. Не позволю им ходить по
