ладони провел себе по горлу. – Вот у меня, где вся эта писанина и политика! Одна торговля и торгашество, а не война!
– Потерпи еще чуть-чуть… – Гильом тяжело вздохнул. – Ты думаешь, что мне самому не противно заниматься всей этой *****?! – Он резко выругался и отбросил пергаменты. Вот станешь сам графом, тогда поймешь меня… – он сделал паузу, – может быть…
– В гробу я видал такое графство… – засмеялся в ответ де Леви. – Кошмар и адская кара…
В комнату, постучав, зашел Жан де Бриенн, сиявший, словно начищенная медаль. Он слишком уж вычурно поклонился, вызвав приступ смеха у графа и де Леви, после чего, сделал обиженное лицо и произнес:
– Мессир Гильом де Ипр кланяется и передает вам свой сердечный привет.
Гильом еле-еле усмирил свой смех, вытер слезинки из уголков глаз и сказал:
– Спасибо, мой верный де Бриенн! Это, надеюсь, все? Иначе, как мне кажется, ты не стал бы утруждать себя столь немыслимым поклоном? Верно?..
Жан осклабился, подбоченился и ответил:
– Вы, как всегда прозорливы, ваша светлость. Мессир де Ипр исхитрился, сам не пойму как, и изловил, как он соизволил передать с нарочным, одного из смутьянов, науськивавших народ Фландрии!
Гильом и Филипп одновременно вскочили со стульев. Не может быть! Они с самого начала восстания что-то смутно чувствовали, просто боялись признаться в этом, слишком уж организованно и грамотно действовали фламандцы, слишком уж юридически верными и тонкими были их претензии и требования. Выходило, что кто-то, все-таки, стоял за ними, обучая, когда, что и как говорить, что требовать и на что ссылаться в своих претензиях!
– Где он?.. – почти одновременно дуэтом спросили они у де Бриенна.
– Мессир де Ипр привез его самолично. Он, правда, немного простудился и кашляет… – невозмутимо ответил Жан, придавая своим словам, как ему казалось, максимальную солидность и значимость.
– Кто простудился и кашляет? – Удивленно спросил у него Гильом. – Шпион? Хрен бы с ним. Мой палач его мигом вылечит от хвори!..
– Почему шпион? – Удивился де Бриенн. – Мессир де Ипр не шпион, а верный вам рыцарь.
– Тогда, мой верный де Бриенн, пускай идет к моему лекарю! Пусть тот поставит ему компрессы и маленькие глиняные стопочки на спину и грудь! Мигом хворь сойдет! Нечего мне тут заразу по войску разносить… – облегченно ответил Клитон. – Лекарь, пусть, поднесет к маленьким стопочкам факел, выжжет воздух и приложит их к спине, они мигом присосутся к ней и вытянут хворь из Гильома, а потом, перевернув его, поставят к груди рыцаря.
– Бр-р-р, какой кошмар… – поежился Жан де Бриенн. – Это какая-то изощренная пытка, а не пользование болящего!..
– Не спорь! Ступай и делай так, как я сказал! Моему кузену де Ипру скажешь, что таков мой приказ и такова моя воля. Можешь добавить, что так и поступали мои предки-норманны, когда вместе с Роллоном отправлялись воевать чужие земли. Северное море всегда было холодным, так что простуда были самым обычным делом! Норманны, скажи, так и лечились…
– С такими доводами не поспоришь, – поклонился Жан де Бриенн. Он собрался уже выходить, как вспомнил о захваченном шпионе. – Аспида-то, куда? К вам?..
– Аспида препоручи моему Жану-палачу. – Холодно ответил Гильом. – Попроси его принять этого голубчика, как родного. Дальше, поверь, его учить не надо…
– Так и передам, ваша светлость! – Жан попятился задом к дверям. – Что-нибудь еще?..
– Естественно! – Гильом засмеялся. – Во-первых, считай это моим именным Ордонансом в твою сторону, тебе отныне запрещено ходить вперед задницей и копировать рака! Во-вторых, прикажи моему писцу Андрэ спуститься к мэтру Жану. Полагаю, что придется сразу же записывать – Жан у меня знатный умелец! Можно сказать, он относится к своей работе с душой! Он, – Гильом повернулся к Филиппу, – еще и рисует на досуге, когда, конечно, у него время есть и настроение. Сидит себе и углем чертит на пергаменте. Я как-то заглянул ему через плечо и обомлел – так здорово! Лошадь, словно живая! А как он красиво рисует людей! – Клитон так увлекся, что даже позабыл о Жане де Бриенне, который, открыв рот от удивления и изумления, слушал о неизвестных ему доселе талантах и увлечениях заплечных дел мастера. Клитон, и сам недавно узнавший об этих, доселе ему неизвестных чертах натуры своего палача, рассказывал с упоением. – Он ведь, как-никак, а еще и преотличный костоправ! Еще бы! Ведь он палач, да будет вам известно, уже в шестом или что-то около того поколении, а это, сеньоры, говорит о многом!.. – Граф прервал свой почти романтический рассказ и, посмотрев на Жана де Бриенна, громко сказал. – Эй, Бриенн! Очнись и ступай за писцом, да не забудь распорядиться о процедурах для моего дражайшего кузена де Ипра!..
Бриенн, очнувшись, еще раз поклонился и исчез, закрыв за собой дверь.
– Удивительная штука, эта наша жизнь… – произнес задумчиво де Леви, все еще находясь под впечатлением от услышанного им. – Надо же, палач – рисует…
– А, что же ему, сердешному, только людей калечить и отправлять их на тот свет? – Удивился граф. – По-твоему выходит, что раз ты палач, то тебе больше ни о чем и мечтать нельзя?..
– Нет… – поправил себя де Леви, – просто так неожиданно было узнать что-то новое и весьма интересное о, казалось бы, сером и ничем ни примечательном человеке. А тут, на тебе, рисует!..
– Не только, брат, рисует, он еще и… – граф внезапно прервался, строго посмотрел на Филиппа и сказал. – Дай слово, что никому об этом не расскажешь. Это не моя тайна, я лишь стал ее невольным хранителем.
– Даже не беспокойся. – Ответил ему де Леви.
ГЛАВА XXI. Сколь веревочке ни виться, а конец близок.
Гент. Пыточный каземат цитадели. Вечер того же дня.
Палач Жан не спеша раскладывал свои приспособления, готовясь к встрече, как любил выражаться его покойный дед, царствие ему Небесное, с очередной заблудшей душой:
– Мы, внучок, не палачи, как любят нас называть обыватели, мало знакомые с нашим нелегким ремеслом. Мы, можно сказать – возвращаем заблудшие души господу, очищая их по дороге от скверны и прочей шелухи. После нас они предстают перед Ним чистенькие, светленькие и такие послушные. Хоть прямо бери, да и делай из них херувимчиков…
Жану недавно перевалило за двадцать лет. К своему ремеслу заплечных дел мастера он относился стоически, можно сказать, по-христиански, не ропща и не выпрашивая себе иной доли. Таков, видимо, был и его крест.
Детство, отрочество и юность его прошли рядышком с пыточными застенками и, поначалу, шокировали его, особенно, крики
