Следовательно, их было гораздо больше, несколько сотен. Дети боярские составляли удельное войско, зиму они проводили в поместьях, во владениях князя возле Старицы. За короткий срок, несколько дней, поднять их и сосредоточить в Москве было невозможно. Значит, их созывали заранее! Знали, что царь заболеет, когда это случится, и что болезнь может оказаться смертельной! Точнее, были уверены в смерти, иначе собирать воинов посреди Москвы было бы слишком рискованно. Не случайно и замечание летописка про «жалование деньги». Дети боярские служили с поместий. Деньгами им жалованье выдавалось только в походе, перед началом боевых действий.
А сам Владимир Старицкий в это же время зачастил «по соседству», к больному государю. Бояре, верные Ивану Васильевичу, указали ему, «что мати и он не гораздо делает, Государь недомогает, а он людей своих жалует». Но Ефросинья и ее сын уже считали себя победителями, обругали их, «почали на бояр велми негодовати». Но и царские приближенные понимали, что к чему, «начаша от них беречися и князя Володимера Ондреевича ко Государю часто не почали пущати». По сути, взяли царя под охрану. Частые визиты Старицкого сочли подозрительными и пресекли. Но появился Сильвестр! Пытался запретить боярам такие действия, жарко доказывал: «Почто вы к Государю князя Володимера Андревича не пущаете? Брат вас, бояр, Государю доброхотнее». Не получилось. Захарьины, Морозов, Шереметев, Мстиславский, Воротынский и другие верные отказались. Твердо объявили: на чем они царю и его наследнику «дали правду, по тому и делают, как бы их государству было крепче». Сильвестр обозлился, затаил «вражду» на них [287].
12 марта Иван Васильевич счел, что уже умирает. Велел созвать всю Боярскую думу. Объявил боярам, чтобы целовали крест его сыну, поручил провести обряд Ивану Мстиславскому и Владимиру Воротынскому «со товарищи», а приносить присягу не в своей опочивальне, а в Передней избе — ему было слишком плохо. Но выступил вдруг Иван Шуйский и отказался. Нашел формальную отговорку, что им «не перед Государем целовати не мочно: перед кем им целовати, коли Государя тут нет?» Подхватил Федор Адашев, отец царского любимца. У него речь была подготовлена, и не только от себя, но и от других бояр: «Тебе, Государь, и сыну твоему царевичу Дмитрию крест целуем», но Захарьиным служить не будем, поскольку царевич еще в пеленках, и мотивировал бедами боярского правления в малолетство Ивана Васильевича.
После его заявления «бысть мятеж велик и шум, и речи многие во всех боярах, а не хотят пеленочнику служити» [287]. Напомним, это безобразие, споры, крики происходили возле постели умирающего царя! А позиция не служить «пеленочнику» оказалась заранее согласованной, позже государю доложили, что Дмитрий Немой-Оболенский, Семен Ростовский, Щенятев, Пронский вели агитацию не присягать царевичу, указывая на Владимира Старицкого. В свару пришлось вмешаться самому Ивану Васильевичу, собрать последние силы, хлестануть бояр жесткими словами: «Коли вы сыну моему Дмитрию крест не целуете, ино то у вас иной государь есть… и то на ваших душах». Это было уже прямое обвинение в заговоре и измене.
Бояре все-таки утихомирились, вышли в Переднюю избу приносить присягу, но… не ту, которую повелел им царь! Целовали крест по той самой формуле, что озвучил Федор Адашев, — царю Ивану Васильевичу и его сыну Дмитрию Ивановичу. Подтверждали верность только на сегодняшний день, существующему государю и наследнику! После смерти царя такая присяга автоматически теряла смысл! Историки отметили еще одну загадку — при составлении духовной грамоты и крестном целовании не было митрополита. А ведь приводить бояр к присяге должен был он. Мало того, возле умирающего Ивана Васильевича не оказалось даже его духовника, благовещенского протоиерея Андрея! И.Я. Фроянов приходит к выводу: Макария и духовника бесцеремонно отстранили от Ивана Васильевича. Не пустили [288].
Мы видели, что подобное уже бывало — когда убили мать государя. А учитывая, что в Кремле находились сотни вооруженных людей Старицких, блокировать митрополита и духовника было легко. Иван Васильевич тоже умел оценивать факты. Напоминал приближенным о присяге «умереть за меня и за сына моего». Умолял, когда его не станет, спасти царевича, если даже придется бежать с ним за границу, «куда Бог укажет вам путь». Обращался к родственникам жены: «А вы, Захарьины, чего испужались? Али чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете. И вы б за сына моего и за его матерь умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» Как видим, он отчетливо представлял последствия переворота, какая судьба ждет Анастасию и ребенка.
А бояре, принося присягу, еще и кочевряжились. Турунтай-Пронский насмехался над Владимиром Воротынским, что он сам был когда-то изменником и приводит его к кресту. Воротынский ответил сурово — что он, изменник, приводит Турунтая-Пронского к кресту, а тот, «прямой», не хочет служить своему законному государю и его наследнику. Наконец, после присяги всей Боярской думы вызвали и Владимира Старицкого. Но он совсем занесся! В этот период он даже выдал Ферапонтову монастырю грамоту «Великого князя Владимира Андреевича» «за красною печатью». Красная печать — атрибут государя [289]. Принести присягу даже по измененной формуле он отказался. Иван Васильевич сказал ему: «Ты ведаешь сам, коли не хочешь креста целовати, то на твоей душе, што ся станет, мне до того дела нет». То есть в последствиях будешь виноват ты сам.
Ближние бояре настаивали, чтобы Старицкий целовал крест. Тот кричал, что они не смеют так разговаривать с ним. Владимир Воротынский пояснил ему, что служит своим государям и за них готов не только резко говорить с князем Владимиром, но и драться с ним. Но и такого Старицкий не понял, упрямился. Тогда верные бояре заявили ему открытым текстом: «А не учнет князь креста целовати, и ему оттудова не выйти» [290]. Ему пришлось подчиниться, подписать крестоцеловальную запись — служить царю и наследнику Дмитрию, «хотети добра» им и царице Анастасии «в правду без всякие хитрости» [291].
Но когда эту грамоту понесли к матери Владимира Ефросинье, чтобы она приложила княжескую печать, хранившуюся у нее, она отказалась! Палецкий и Висковатый ходили к ней трижды, она упорствовала. Потом все же приложила печать, но пояснила: «Что то за целование, коли невольное?» [291]. Да, она порядки знала: клятва, данная под угрозой, недействительна. И боярская присяга, когда царь умрет, тоже стала бы недействительной. Но… случилось чудо. Иван Васильевич выжил. Очень медленно, но стал поправляться. Курбский писал, что он даже в июне «не зело оздравел» [292]. Господь спас? Да, несомненно, но через кого? Помог молодой здоровый организм? Или молитвы множества русских людей? Или… верные бояре, взявшие его под
