взбесили Комарова. Капитан Муханов попытался загладить положение. Он предложил Феликсу заказать хозяйке еще закуски, но его усилия были тщетны. Комаров не мог превозмочь свое раздражение. Да и Феликс Петрович нечаянно подогрел его.
— Знаете ли, — сказал он, — там, в главной штаб-квартире на «Париже», толком не разобрались в том, что случилось при Курт-тепе. Я до сих пор спрашиваю себя, кто, в сущности, виновен? От Шумена к Варне я добирался вместе с одним военным следователем. Тот возбудил обвинительное дело, выискивая ответственных даже среди тех, кто попал в плен.
— Вы хотите сказать, что будет какой-то суд за Курт-тепе? Так ведь мы же победили! — возмутился Саша Суворов.
Комаров засмеялся и налил себе рома. Подняв бокал, он окинул ироническим взглядом собравшихся:
— Тогда выпьем за победу, господа. За победу и за упокоение душ воинов азовского, одесского, украинского и днепровского полков, которые полегли под Варной. Полегли из-за ложных сведений, данных генералом Сухозанетом, из-за предательской разведки царедворца Залуского, и наиболее из-за безответственного приказа генерала Дибича.
— Господа, я больше не могу оставаться здесь, — вскочил Саша Суворов. — Вы злословите. Да, злословите!
Он быстро оделся, нахлобучил свой кивер и выскочил прочь. Никто не стал его задерживать.
— Пусть катится к черту! — выругался Комаров. — Бесхребетный лизоблюд!
— Он донесет на тебя, Комаров, — сказал капитан Муханов.
— Пусть, мне наплевать на его доносы. Знаете, господа, то, что случилось при Курт-тепе, замалчивается, чтобы не вскрылись бездарность и непрофессионализм руководителей высокого ранга. А правда… Желаете знать правду?
Лицо Комарова побледнело, стало напряженным, губы подрагивали, правая бровь кривилась от нервного тика.
— Поспрашивайте графа Толстого. Он знает правду, как и генерал Бистром… А правда очень печальна. Когда наш корпус приближался к Варне, князь Евгений меня послал с донесением императору. Я лично передал ему донесение. Князь настаивал на том, чтобы под его команду передали находившийся в Галатее отряд генерала Бистрома и четыре батальона, оставленные в Провадии. Таким образом войска там были бы под единым командованием. Также он просил разрешение отложить атаку до тех пор, пока он не установит надежную связь с Бистромом. Я привез в штаб-квартиру разработанный план. Император отверг все: не нужно — сказал — устанавливать связь с Бистромом, хотя для этого имелись и люди, и телеграф. Но он приказал атаковать незамедлительно. Приказ атаковать был передан и генералу Бистрому. Когда тот получил приказ через своего адъютанта графа Толстого, при нем был и генерал Сухозанет. Бистром сказал ему: «Вы, генерал Сухозанет, ввели в заблуждение императора относительно численности турецких войск. В Курт-тепе было не шесть, а до пятьдесяти тысяч низамов. Передайте императору, что как солдат я выполню приказ и вступлю в бой, но как генерал снимаю с себя всякую ответственность». Об этих словах я узнал позднее от графа Толстого. А знаете ли вы, что, когда Дибич при мне прочитал донесение князя, он громко рассмеялся. И император рассмеялся, а все вокруг тут же подхватили смех. Говорили, что старый воин испугался турок.
Комаров задохнулся, покраснел. Дрожащей рукой он налил ром в бокал и выпил его одним залпом. Промокнув губы, он продолжил:
— Когда я вернулся из главной штаб-квартиры и передал приказ князю Евгению, тот, прочитав его, помертвел лицом. Затем посмотрел на меня так, как будто я был самым близким ему человеком, и сказал: «Сын мой, это означает гибель. Гибель всего нашего корпуса». Он присел за стол, охватил руками голову и долго так сидел не двигаясь. Я услышал несколько слов, вырвавшихся из его уст: «Какая святая простота». Знаете… тогда я впервые видел, как плачет старый воин. И все согласны замолчать это, никого не обвинять, делать вид, что ничего не случилось. Князь Евгений предложил им план полного разгрома турецких сил при Курт-тепе и Камчи, а те послали храбрецов на смерть.
Молодые люди, потрясенные, слушали Комарова, стиснув зубы, и никто не смел прервать его рассказ.
— Под Курт-тепе местность не позволяла развернуть войска, как предусмотрено уставами. Крутые обрывы, овраги, рощи… Кавалерия и артиллерия не могли действовать. Вся тяжесть сражения легла на плечи пехотных полков. Они яростно бросились вперед, увлеклись и попали в турецкую ловушку. Посланные подкрепления ждала та же участь… Так всегда бывает, когда начинают действовать на незнакомой местности и без предварительной подготовки. Погибло много солдат, даже и генералов, сам князь был тяжело ранен…
— Так же, как и ты сам, — вздохнул Феликс Петрович. — И ради чего, боже мой, ради чего! Хотя бы было это ради несчастного народа, который надеется получить из наших рук свободу.
— Однако ни визирь, ни паша после того сражения не осмелились сделать и шага вперед, — сказал Муханов, — хотя и многократно превосходили нас численно.
— Их остановила храбрость наших воинов, — устало ответил Комаров. — Молодцы, богатыри, истинные герои…
Из прихожей послышался шум. Голос хозяйки объяснял кому-то, куда он попал, и прежде чем Феликс Петрович успел выйти из комнаты, чтобы встретить нового гостя, через дверь вихрем ворвался Баратынский.
— С трудом вас нашел! Весь промерз! Привет из Петербурга!
Гость — румяный с мороза, замерзший, заснеженный — набросился на чай с ромом. Между делом он отвечал на многочисленные вопросы, рассказывал о последних новостях из столицы. Поэт Дельвиг был болен, его брат — поэт Баратынский — тоже болел, но приступами пессимизма, Пушкин воевал на Кавказском фронте, а в армейском командовании наступили важные перемены.
— Господа, Витгенштейн больше не главнокомандующий.
— А кто?
— Генерал Иван Иванович Дибич, — ответил Баратынский, медленно проговаривая полное имя генерала.
Новость прозвучала как гром. Комаров побледнел.
— И еще множество изменений — понижений и повышений. Дорогой Муханов, ваш генерал Киселев больше не начальник штаба. — Он извлек из кармана кителя несколько писем, подал их Феликсу Петровичу и с хитрой усмешкой добавил, что вместе с ним путешествовала одна прелестная особа, которая передавала Феликсу привет и надеялась встретить его на новогоднем балу у графа Воронцову. — Федя, я говорю о прелестной супруге генерала А. Б. Она здесь, в Одессе.
Феликс Петрович не слышал дальше ничего, он был как в жару. Приехала. Зачем? Ради кого? Ради старого генерала или ради него? Какое счастье! Вот ведь насколько мудрой была латинская поговорка — пока дышу, надеюсь. Пока живу, надеюсь — как гимн звучала она в душе Феликса. Все недавно пережитое отступило, побледнело, отдалилось от него. Ему казалось, что снаружи звучит и цветет весна, которая имела лицо его Сирены, и все, к чему она прикасалась — каменное, заледеневшее, — оживало и переполнялось теплом и любовью.
Глава XXVII
