Пролог
— …Бяшка, бяшка, бя-а-а-ашка!
Мария протягивала барану корочку хлеба, всем своим видом изображая полное к нему расположение и самые сердечные чувства. Однако тот не спешил взять лакомство, опасливо отодвигаясь от Марии подальше — уж очень хорошо усвоил, что будет потом.
— Бяшка, бя-а-ашка! — девочка от нетерпения закусила губку, но продолжала звать животное, стараясь, чтобы голос звучал ласково. Сейчас главное — не спугнуть. В общении с баранами необходимо терпение.
Баран думал. Ох, хороша, до чего хороша всё-таки хлебная корка, подсолёная, а запах! Рискнуть, что ли? В конце концов, в прошлые разы он остался жив, так что в принципе не такой уж тут риск… А, была не была!
— Бя-а-ашка, бяшка… — не унималась девочка.
Решившись, баран подошёл, осторожно взял корку мягкими овечьими губами. Мария улыбнулась, осторожно погладила скотинку между ушей. Этот трюк удавался ей каждый раз, потому как бараны по природе своей неспособны отказаться от протянутой хлебной корки.
Девочка честно дождалась, покуда животное покончит с угощением, и вдруг лихо вскочила на него верхом, уцепившись за рога что есть мочи. Баран взблеял дурным голосом и ринулся в галоп.
— Эге-е-е-е-ей!
Мария с восторгом колотила пятками по крутым бокам, вцепившись в густую шерсть крепче, чем клещ, и несчастное животное всё набавляло темп. Земля неслась мимо Марии. Разумеется, на коне тоже неплохо, кто спорит… Вот только ни Серко, ни Могут, ни даже кобыла Вешняна не воспринимали двенадцатилетнюю девчонку как серьёзного наездника. Сколько бы ни сердилась Мария, как бы ни понукала коней, они только пренебрежительно фыркали, передвигаясь неспешным шагом, стараясь не уронить со спины человеческого детёныша, сидящего в седле со смешно растопыренными ногами, торчащими врозь. И потом, с высоты лошадиного роста скорость воспринимается совсем иначе, чем со спины несущегося во весь опор барана.
— Эге-ге-ге-е-ей!
Баран уже выдыхался. На морде животного было написано полное раскаяние — ведь знал же, знал, чем кончится… Да чтобы я ещё раз польстился на эту проклятую корку… Никогда, ни за что…
— Ого-го-го-о-о-о!
Сзади послышался топот копыт, и вдруг крепкая рука вцепилась в воротник, подняла Марию в воздух, оторвав от несчастного загнанного животного, посадила на седло.
— Фу ты, еле успел… Неладно ты делаешь, княжна, неладно. Случись что, ведь батюшка же твой с нас голову снимет!
Молодой пастух переводил дух, и Мария тоже переводила дух. Парень цепко удерживал девочку, чувствуя, как под ладонью ходуном ходит маленькая упругая грудь, как бешено колотится под хрупкими рёбрами сердце.
— Пусти! — девочка дёрнулась.
— Не пущу, — ухмыльнулся парень. — Бо ты на быка залезешь, або ещё куда. Сдам пресветлому князю в самые руки.
— Ступай, Ждан, — князь махнул рукой.
Пастух поклонился, пятясь задом, вышел вон, захлопнув дверь. Князь обернулся к дочери, стоявшей с виноватым видом.
— Сколь раз я должен тебе говорить, Мария? Не стыдно? Невеста, вон сиськи уж торчат! Книжки греческие читаешь, жития святых — для того ли, чтобы на баранах верхом скакать?
— Она не токмо на баранах, батюшка — она и на свиньях скакать готова. С неё станется, — встряла старшая сестрица Феодулия, как всегда, оказавшаяся там, где её не спрашивали, притом в самый ненужный момент. Мария не удержалась, украдкой показала ей язык. Феодулия в ответ скорчила скромно-благостную мину, в упор не замечая выпада сестры.
Князь Михаил Черниговский наблюдал за младшей дочерью, пряча в бороду усмешку. Стрекоза, истинно стрекоза. А ведь пройдёт ещё пара-тройка годков, и всё… Вместо стрекозы-попрыгуньи будет девушка, наученная делать скромное лицо, опуская глаза перед женихами, и плавно, степенно плыть лебедью… Эх, летит времечко, несётся вскачь…
— Выдь-ка! — велел он старшей дочери. Феодулия послушно встала, опустив очи долу, и направилась к выходу, неслышно ступая — только юбка чуть прошелестела. Отец проводил её взглядом. Надо же, а ведь всего-то на год старше… — Постой!
Феодулия остановилась в дверях.
— Матери не говори, слышь! Зря только переживать будет.
— Слушаю, батюшка, — чуть присела в поклоне Феодулия, и вышла.
Мария всё ещё стояла, потупившись с чрезвычайно виноватым видом, но приглядевшись, отец заметил, что девочка ковыряет носком сапожка сучок в полу. Вылез сучок малость, и княжна пыталась вдавить его обратно. Он снова подавил улыбку. Смех смехом, но с бараньими скачками придётся кончать.
— Подойди, Мариша, сядь, — отец похлопал по лавке подле себя ладонью. Девочка послушно подошла, присела на краешек.
— Доча, это не шутки. А если б ты руки-ноги себе переломала?
Мария тяжко вздохнула, потупилась ещё больше, но при этом искоса метнула на отца короткий взгляд. Сильно ли сердится? В прошлые разы всё ограничивалось устным взысканием… Может, и сейчас пронесёт?
— Что скажешь?
— Прости, батюшка.
— Это было уже. Сколь раз, напомни? Не помнишь? Четыре раза. Чего-нибудь новое скажи.
— Я больше не буду.
— И это было. Ты пошто слова своего не держишь?
Девочка подняла на него абсолютно честные глаза.
— Я правда не хотела, тато. Оно само как-то вышло.
Князь Михаил тяжко вздохнул. Нет, в этот раз придётся-таки наказать девчонку. Для её же блага. Кому нужна хромоногая калека?
— Вот что, Мария. Ты не какая-нибудь голь перехожая, сирая и убогая, у которой слова что ветер в поле. Ты княжья дочь, и должна отвечать за свои слова и поступки. Неси-ка вицы.
Мария вздрогнула, посмотрела на отца. Может, всё-таки шутит? Но князь смотрел на неё твёрдо — без злости, даже чуть печально. Не шутит… Да, похоже, на сей раз устным внушением отделаться не удастся…
— Неси, неси, — подбодрил девочку отец. — Да дверь запри на засов, а то не ровен час, Феодулия вернётся.
Вообще-то князь Михаил был человек не злой, и даже княжескую дворню пороли не так часто — при том, что на Руси в те времена телесные наказания не только детей, но и взрослых были явлением массовым и обыденным. Провинившихся холопов обычно пороли на конюшне, кого розгами, кого палками, а кого и кнутом. Но для княжьей дочери это было, разумеется, неприемлемо.
— Ложись на лавку, — велел он девочке, пробуя принесённые ивовые прутья, отмоченные в ведре с водой. Прутья со свистом рассекали воздух. — Да сапоги-то сыми.
Мария послушно разулась, легла на лавку ничком, высоко, до подмышек, задрав подол платья. Князь взял в пучок три наиболее гибкие розги, взглянул на тоненькие девчоночьи ноги и тощенький зад, вздохнув, отложил одну.
