чтобы не прервать разговора, чтоб как-нибудь оттянуть отказ, Галя спросила:
— И что, печатаетесь?
— А зачем? — смотрел пытливо.
— Ну как зачем? — она смутилась. — Ну, может, в редакции показать? Может, опубликуют?
— А зачем?.. Если слабо, зачем?
Она посмотрела на него с уважением. Почему-то вспомнилось пастернаковское: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех…» Даже хотела произнести вслух, но он резко встал, высокий, сутулый, в кителе с просторным воротником, пошел через комнату к сейфу, и у нее мелькнуло с испугом: «За стихами». Но прежде чем это мелькнуло, она увидела, что он хром. Вернее, не хром, а что у него нет ноги. Под тканью брюк — неловко сгибающийся в колене протез.
— Мне кажется, — говорил он, щелкая дверцей сейфа, — в жизни человек должен заниматься тем делом, которое делает лучше всего. Вы лучше всего, наверно, пишете. Вон она краном командует. Я лучше всего летал.
За дверью по кафельному полу топали пассажиры, доносился гул голосов — там шла своя оживленная жизнь, а здесь они были в тиши прокуренной комнаты в странном одиночестве. И надежды улететь у Гали совсем уже не осталось. Она вздохнула:
— Не всегда ведь и не все удается. Многое не от нас зависит.
Он достал какую-то папку, вернувшись, кинул перед собой на стол:
— Если бы все, чего в жизни хотелось, что даже планировалось, вдруг сбылось, то это, наверно, была бы совсем другая жизнь. Может быть, и прекрасная. Но не моя. И не ваша… И все-таки, — голос повысил, — что-то такое нужно! Обязательно нужно! Риск, что ли?.. Рисковать надо. В общем, жить надо! — Поглядел на нее, вспотевшую, с петлей косы на затылке, уныло и отключенно сидящую у двери, и вдруг рассмеялся — звонко, по-молодому: — Я смотрю, вам тоже достается. — Не садясь, оторвал листок настольного календаря: — И нам не сладко. Издергались. Погоды нет, а груз идет. Его отправлять надо. Особенно на Чукотку, охотникам, оленеводам. Но ничего — держимся. — Выбрал в стакане цветной карандаш. — Тут недавно по бескормице тюки сена сбрасывали стадам, — кивнул на грамоту на стене, — так благодарность вон от крайкома. А как же! Не одну тысячу голов спасли. — Ссутулясь, стал что-то писать на календарном листке: — Это на борт шестнадцать — пятнадцать. Отдадите Кочуро. Это мой друг. Со мной летал вторым пилотом. Но главное, — и протянул листок, — приглядите за этой… с редкой профессией.
Зазвонил телефон. Он сказал в трубку:
— Минутку. — И с хитрецой прищурился — А все-таки почему вы решили ко мне зайти?
И Галя усмехнулась лукаво:
— Интуитивно.
* * *
В поисках «борта 16–15» они шагали по заснеженному, казалось, бескрайнему аэродрому, слившемуся с синевшим небесным сводом. Была полярная ночь, вернее, мглистый студеный день полярной ночи. И они шли вдвоем по этой, полной снежных ароматов, синеве, отчетливо различая вдали темные ряды самолетов. По полю несло позёмку. Глаза мерзли от ветра. Впереди в красном пальто, как язык пламени на снегу, шагала по целине в лакированных сапожках маленькая Тося-Анастасия. Она шла аккуратно, но все же поспешно, переваливаясь, покачиваясь в такт своему шагу — с Галиным портфелем в руках. А следом, стараясь ступать валенками в ее же следы, в обнимку с тяжелым баяном, опустив уши ушанки, шла Галя. Обе они запыхались, взмокли, пока не нашли наконец на краю поля, поодаль от других, двукрылый, маленький, как стрекоза, АН-2 с номером 16–15 на крутом сером боку.
— Ничего, — на ходу говорила Тося. — Десять тысяч верст уже пролетела, а уж эти пятьсот как-нибудь пролечу. Девчонки меня в общежитии не отпускали. Ругали, что увольняюсь. И на стройке не отпускали. А я говорю, что я, на тот свет, что ли, еду? Я ж к Толику!
Жарко дыша, они подходили уже к самолету. Пылали обожженные ветром щеки. Сбивалось дыхание.
— Встречать-то будет? — спросила Галя. — Телеграмму дала?
Та помолчала, точно слушая шелест позёмки.
— Вообще-то, я адреса точно не знаю. Знаю только, что прииск «Комсомольский». — И опять, помолчав: — Найду. Он шофер у меня. Его уж там каждый знает небось. Он такой.
У самолета они еще потоптались на скрипучем снегу, пока пилоты, негромко переговариваясь, не спеша обходили, осматривали свой «борт», его широкие, заметенные позёмкой лыжи.
— Ой, я что-то совсем обезножела, — все же устало призналась Тося.
А пилоты покуривали и, говоря о своем, словно не замечали их. И это Гале показалось обидным. Но Тося, поудобней перехватив портфель, с пристрастием постукала, потрогала алюминиевое крыло, точно убеждаясь, надежно ли.
Подходя, пилот оглядел нелепые их фигуры, одну — беременную, на сносях, другую — в ушанке, с узлом в обнимку, спросил, добродушно посмеиваясь:
— Ну что, долетим?
И Тося просияла:
— А чо ж! Долетим, конечно! Если будете помогать.
В громоздких меховых комбинезонах, в шлемах, пилоты были похожи на двух медведей. Один покрупней, потолще и, видно, постарше. Очень ему подходила его фамилия Кочуро (кажется, толкни — и покатится). Второй, молодой, был повыше и половчей, стянут ремнем по узкой талии. С бряком и стуком открыв овальную дверь и спустив железную лесенку, Кочуро подал Гале руку.
— Ты, Федя, зря подменился, — говорил он напарнику как-то бубняще, округло. — Точно я тебе говорю. Пусть бы Генка летел. По графику. Как положено, — он втаскивал Галю с баяном внутрь по железным перекладинам. — Я тебе, Федя, точно говорю, зря ты это затеял.
— Нет, я, наконец, ее проверить должен, — по-мальчишески тонким, полным решимости голосом отвечал второй пилот Федя. — Убедиться своими глазами, — он бросил и затоптал окурок в снег.
— Да любит она тебя. Любит, — говорил Кочуро. — Мало ли что люди сбрехнут. Всему, что ли, верить? — Он уже подавал руку Тосе и втягивал ее наверх: — Не рассыплешься?
— Ладно. Поглядим, увидим, — отозвался Федя. Он последним легко вскочил в самолет и, убрав внутрь лесенку, стал задраивать гремящую дверь.
* * *
Галя терла варежкой круглое, заиндевелое стекло иллюминатора. Дышала в синий «глазок». Порой от качки прилипала к нему губами и все повторяла, мысленно улыбаясь словам Лукашина: «Кажется, старушка, тебе везет!.. Кажется, тебе здорово повезло!» Думала весело, что и правда все пока идет хорошо, можно сказать, «с учетом задачи», и через три часа она будет на месте. Не отрываясь смотрела с высоты полета АН-2 в студеный простор, словно хотела вобрать его глазами. Внизу насколько хватало глаз покачивались гряды сопок — белая холмистая многогрудая земля, скованная морозом. И — ни дымка, ни жилья. Даже трудно было представить, что вот так же среди мертвых снегов живут где-то
