жидкие прядки совсем седых, ломких волос. И Гале почему-то вспомнилась мать — у них дома, на кухне, склоненная над вязаньем. Она ей вечно что-то вязала или перевязывала, ловила каждый свободный час, особенно в трудные годы Галиного студенчества, — шарфы, кофты, шапочки — это выходило дешевле. Седая в проборе склоненная голова матери; быстрое мельканье сухих в темных прожилках рук; постукиванье спиц в тишине, точно клекот птички, — все такое дорогое и такое сейчас далекое.
— Вы неправильно вяжете, — сказала Галя. — Здесь надо ряда два-три еще пройти. С накидом. А потом уж спускать.
Блондинка подняла голову. Лицо было усталое, тронутое возрастом, губы небрежно подкрашены.
— Правда? — она удивилась, затеребила вязанье. — А я смотрю, ну что тянет? Что тянет?.. И потом, значит, спускать?
— Потом спускать, — без интереса кивнула Галя.
Блондинка поглядывала то на вязанье, то на Галю, на ее расстроенное лицо. Взгляд ее становился сосредоточенным, мыслящим, и Галя отвернулась. А та, помедлив, вдруг отложила вязанье и протянула руку:
— Дайте-ка мне эту вашу бумажку.
Прочла командировочное удостоверение, покачала головой сочувственно:
— Значит, пишете? — И неожиданно доверительно понизила голос: — Пойдешь, значит, прямо по коридору, потом направо — зеленая дверь. Там Жуков. Начальник отдела грузовых перевозок. Может, чего придумает. Он у нас тоже пишет. Поэт. — И вдруг совершенно по-молодому озорно подмигнула: — Топай. Только не говори, что я послала.
* * *
В прокуренной комнате, увешанной графиками, за единственным письменным столом, под портретом Экзюпери, сидел, очевидно, сам Жуков. Худощавый, в темном потертом кителе. Он был раздражен и, видно, замотан делами. Его обыкновенное скуластое мужичье лицо и маленькие белесые глаза выражали крайнее возмущение и даже гнев. Напротив него в красном модненьком пальто и желтой с начесом шапочке стояла юная женщина. Полы пальто не сходились на большом, округло торчащем вперед животе. Рукой она бережно придерживала полы за пуговицы, в другой руке держала сумочку и неудобный тяжелый узел, который оттягивал ей плечо. Серой клетчатой шалью был увязан какой-то квадратный ящик.
— Что вам?! — Жуков мельком взглянул на Галю. Ткнул пальцем на стул возле двери. — Садитесь… А вы идите! Идите! — сердито отмахнулся от женщины.— Я все сказал. Когда рейс будет — объявят по радио. Все.
Но она стояла. Не уходила. Моргала голубыми фарфоровыми глазками.
— Меня муж ждет, — голос был тихий, настойчивый, милое лицо с припухлым ртом портили темные пятна на лбу и скулах. — Я уже четверо суток сижу тут.
— Вот и сидите! У нас есть комната матери и ребенка. Благоустроено все… Хоть вы и не мать пока.
Она покорно вздохнула:
— Я там и сижу. — Она говорила медленно, по-деревенски, напевно растягивая слова: — Главное, не мать. А кто же я?.. Мне вообще нельзя волноваться. А то я родить могу.
Он досадливо дернул перед собой какие-то документы:
— И прекрасно! Прекрасно! Отправим вас в город, в родильный дом!
— А мне надо в Аям. Меня муж ждет, — она упрямо опустила к ногам серый клетчатый узел. В нем что-то протяжно, по-живому вздохнуло, и Галя поняла, что это гармонь или баян.
— Но туда пока рейсов нет! А грузовой борт не приспособлен к перевозке людей! Он почти не отапливается! — лицо его было красно от напряжения.
Но она не моргая все смотрела ему в лицо своими новенькими блестящими голубыми глазами:
— Вы войдите в мое положение. Войдите.
Он отвел взгляд. Отвернулся. Потом подвинул к себе телефон:
— Вы вообще-то откуда?
— Родом? Из Рязанской области… А вообще-то из Тольятти… А летела через Читу.
— Из Тольятти через Читу? Крюк такой?
Она опустила глаза, теребила пуговицу:
— Надо было. Я там два дня прожила.
Он снял трубку:
— И какой дурак вас отпустил? В такую даль и в таком виде? — пальцем стал резко накручивать диск.
— Меня муж вызвал. Скучает. Мы давно с ним не виделись. — Она сняла свою шапочку и показалась Гале совсем девчонкой с прилипшими к голове светлыми волосенками. — К тому же с моей профессией везде можно устроиться.
— Это какая ж такая профессия? — он все накручивал диск.
Она встряхнула шапочку, разгладила желтый ворс:
— Редкая, вот какая. Я на кране работаю. Крановщица.
— Алё! — закричал он. — Алё!.. Это Жуков. Кто у нас сегодня летит на Чукотку рейсом через Аям?.. Кочуро? Слушай. Передай, пусть примет на борт еще один груз… Да не кричи! Не кричи. Скажи, личная просьба. В виде особого исключения, понимаешь, особого… Сколько? Немного… — И поднял взгляд: — Килограмм шестьдесят — семьдесят… Ладно. — И стукнул трубкой.
Она уже стояла — вся в готовности, живо натянув шапку, подхватив серый клетчатый узел, ладонь на животе.
— Найдешь на поле грузовой борт шестнадцать — пятнадцать, — резко говорил Жуков. — На девятой посадочной. Старший пилот Кочуро. Вылет в пять десять. По Москве, разумеется. Ясно?.. Теплое у них там найдется.
Она поспешно кивнула:
— Спасибо. — Глаза ее тихо сияли. — Вы меня прямо выручили, — она всплеснула рукой. — Прямо не знаю даже… — У нее не было слов, и она протянула руку — лодочкой — Тося. Анастасия.
Когда дверь за нею захлопнулась, в комнате стало тихо — свет белого дня за окном, приглушенный гул зала за дверью. И тут Галя почувствовала, что ей пора уходить, что даже и заикаться нечего. Но просто так встать и выйти было неловко. И она сидела подавленно, с ушанкою на коленях, с замотанным вокруг шеи шарфом. Он достал из стола сигареты. Закурил.
— Видали вы таких? — он призывал Галю в сообщники. — И никакой управы. А мать с отцом — убивайся, — махнул рукой. — У меня тоже такая. На Сахалине сейчас, на рыбкомбинате. Ничего. Пускай. Пускай сама хлебнет лиха. А то сейчас привыкли все по-за спинами.
Наконец поглядел на Галю, на гладко причесанную ее голову с колечками на висках, на валенки, портфель у ног:
— А вы по какому вопросу?
Она положила на край стола листок командировки.
Он пробежал глазами. Молча вернул. Курил спокойно.
— Надеетесь?
Она головой покачала:
— В общем-то, нет.
Ей было душно и жарко. Размотала шарф.
— Ну и правильно, — ответ ему понравился. — Правильно, — он курил, смотрел куда-то в окно. — Вообще-то, я уважаю пишущих. Даже люблю. Если это, конечно, серьезно. Русский язык, он тоже, знаете, родина, — поглядел на выражение ее лица и только тогда признался задумчиво — Сам маленько пишу. Правда стихи. Так. Для себя. Когда для стенгазеты. Все больше о небе. Я ведь раньше летал, — небрежно шаркнул рукой по столу. — А второй вот год с бумажками волокичусь.
Он умолк. Но
