край хрустальной вазочки, служившей пепельницей, опять затянулась. — Я человек покладистый. И вы это знаете. Но я не могу показать это главному. Не могу. Уверена, что и Лукашин вас не поддержит. Даже ручаюсь… — и со значением помолчала. — Поскольку это все не о том, — и протянула Гале ее листочки. Посмотрела с надеждой и умудренностью: — Может, у вас есть еще материал? Видали же вы там еще что-нибудь? Их быт, работу, праздники, что ли?
— Да, — Галя сворачивала страницы трубочкой. — То есть нет.
Наталья вздохнула:
— Даже не знаю теперь, как рассматривать эту вашу командировку, как отчитываться? Как быть с бухгалтерией? — придавила окурок и встала. — Как видите, вы не справились. И с дальнейшими командировками пока подождем.
* * *
…За стеной в соседнем номере было шумно. Порой слышались отдельные развеселые голоса. И Галя вспомнила голубоглазого соседа: «А як же ж? План годовой дали по золотишку!» Держа в руках блокнот, она задумчиво провела пальцем по блестящим колечкам, скреплявшим листы. Раз и другой, раз и другой. Блокнот был почти пуст, и Галя, резко захлопнув его, положила в портфель — в этой поездке на Чукотку к охотникам Тыныквай он обязательно ей пригодится. А за стеной между тем шум голосов стих. И в этой внезапно наступившей тишине родился ясный и чистый звук. Голос негромкий и бережный запел украинскую песню. Запел высоким, томительным ладом, понес слова осторожно, как бы боясь расплескать. «Стоит гора высокая, а пид горою га-а-ай, гай. Зэлэный гай, густесенький. И вправду кажуть — рай». Песня набирала силу, заполняла комнату грустным и мягким летним теплом, трепетом зелени, дрожала в холодных оконных стеклах. «Пид гаем вьется риченька, як склó вода блыстыть. Долыною широкою кудысь вона бижить?..» Голос чаровал. Вдохновенный, протяжный, он творил чудо — жег душу, наполнял нежностью, состраданием. Галя встала и, выключив свет, подошла к окну. Далеко разметав огни и дымы, в синей стуже лежал перед ней полярный город-трудяга, город-порт, без птиц и деревьев. А голос за стеной все тосковал и нестерпимо любил, и не было ему ничего горше разлуки с молодостью, с милым краем, с теми вербами у воды, с теми белыми хатами, с солнцем, которое взошло там и навсегда окатило золотом благоуханную землю. На льдистых стеклах перед Галиным взором лучились огни вечернего города. Он был суров. Но ей было щемяще жаль расставаться с ним, замерзшим, продутым яростными полярными ветрами, засыпанным снегом, но полным множества жизней, множества неизведанных, непостижимых человеческих судеб.
* * *
В аэропорту, в помещении касс, было жарко и людно. За стеклянным оконцем с надписью «Администратор» пышная блондинка с летным значком на синем кителе что-то вязала. Ответила Гале резко, не отрываясь от дела:
— Ведь ясно сказано! Туда рейсов нет. И билетов нет! Это вам не материк. — Добавила потише — Метет там. Аям вон тоже не принимает.
Блондинка была отделена от зала ожидания застекленной стойкой. В душном, застойном воздухе зала плыл ровный гул, порой нарушаемый плачем ребенка. Пассажиры располагались в креслах, ходили в проходах, дремали на узлах и чемоданах вдоль стен под запотевшими голубыми окнами. И Гале казалось, что все эти люди, в шалях и собачьих унтах, шинелях и ватниках, в торбазах и до блеска затертых полушубках, давно ей знакомы. Знакомы по десяткам прежних ее поездок в командировки, на практику — в Сибирь и на Север. Вспомнила, как не раз и не два, проездом через Москву, останавливались у нее дома вот такие же ее герои, как хлопотала, накрывая на стол, мама. Как в маленькой их квартире сразу непривычно пахло дорогами, свежим ветром, бензином. Когда приезжали двое или трое и не хватало раскладушки, кого-нибудь клали спать на рояль, и всю ночь в темноте тихо и обиженно вздыхали струны…
…В ожидании рейсов день ото дня народ накапливался, нехотя обживался.
По зашарпанному кафелю пола оголтело пробегали дети, матери громко окликали их, в углу два солдатика ели сало и яйца вкрутую, устроив стол на новенькой детской коляске; мужчины шумно играли на чемоданах в карты. И Гале припомнилось где-то читанное: «Загорелый, лобастый, кудлатый спит вповалку на лавках народ. Ты все едешь, страна, куда-то, угомон тебя не берет…» За стеклом стойки, словно в большом аквариуме, словно в ином, райском мире, среди чистоты и зелени, выращенной в горшках, в свете настольных ламп, сидели возле окошек, томясь от безделья, кассирши и пышная блондинка-администратор с кудрявым сооружением на голове. Впрочем, она вязала. Неумело вязала что-то розовое, похожее на берет, изредка отстраняя работу, с пристрастием оглядывала и, шевеля губами, пересчитывала про себя.
— У меня командировка, — сказала ей Галя. — Я из газеты. Я ждать не могу. — Она хотела сунуть под стекло вдвое сложенный листок командировочного удостоверения. — Может быть, все-таки…
— Ничего быть не может. Аэропорт закрыт, — блондинка взглянула с достоинством. — Кто вы такая особенная?.. Командировка, — с удовольствием усмехнулась. — У всех командировка. И все ждут. Сидите и ждите. — Вздохнула — Что за народ? Ведь ясно сказано. — У нее была уверенность власти, хотя и малой и временной, но власти, дающей ощущение превосходства над остальными.
Гале стало жарко, душно. Сняла свою потертую пыжиковую шапку, утерла ею лоб, расстегнула пальто. Все это было так неожиданно. Точно она шла, шла и вдруг наткнулась на эту стойку, уперлась в эту стеклянную стену, и дальше некуда было идти, и ничего нельзя преодолеть, и ничего нельзя сделать. Она опустила портфель к ногам, придвинула его валенком к стенке. Теперь предстояло сидеть здесь в отчаянном ожидании рейса, может, день, может, два, может, три!.. А что бы сделал Лукашин в этом случае? Что сделал бы Трунин или Наталья? Наталья, уверенная и пахнущая духами, с репортером через плечо простучала бы на каблуках прямо в кабинет начальника аэропорта. Лукашин, конечно, отправился бы в горком партии. Во всяком случае, каждый из них как-нибудь улетел бы. Наверно, потому, что от них словно бы исходило ощущение победы, и окружающие это чувствовали. Лично от Гали такого ощущения не исходило, и окружающие это тоже, конечно, чувствовали. Она безнадежно стояла, облокотясь на барьер, придерживая валенками портфель у ног, и сквозь стекло рассеянно наблюдала, как вяжет блондинка в синем кителе. Вязала медленно, неумело. Клубок розовой шерсти, точно пойманный, дергался, прыгал под счетами и, как из клетки, все никак не мог выпрыгнуть. Завитки пышной ее прически фальшиво блестели в электрическом свете, и Галя сообразила, что это парик. На висках и у шеи выбивались на синий форменный воротник
