нужно было найти мужество и остаться.
Галя писала, не слыша стука клавиш, не слыша голоса матери, звавшей к обеду и к ужину. Она писала. О том, как, почему не попала тогда на объект…
В тот день с утра было пасмурно. Тугой осенний ветер сек мелким дождем палатки, крыши построек. Начальник партии дал до обеда отбой. Все собрались в одной из палаток, играли в карты на самодельном дощатом столе. И вдруг вбежал радист, взбудораженный, задыхающийся, смог только выкрикнуть:
— Собаки лося поставили! — и кинулся под свою койку, стал вытаскивать из-под нее барахло — узлы, чемодан, старый ватник — искал ружье.
— Лося?! Где? — Парни повскакали с мест.
— Да тут, совсем рядом. На опушке, — он наконец вытащил свою двустволку и коробку с патронами. — Иду, слышу, собаки ну прямо бесятся. К мари вышел, гляжу — стоит! А они вокруг, все три, ходу ему не дают. — Бледными, жесткими пальцами он заталкивал в стволы патроны. Бубнил: — Проклятье, картечи нет! А этой крупой разве его возьмешь?
— У Герки есть.
— Да он уехал.
Галя не все понимала в этих охотничьих терминах, но ей хотелось увидеть охоту. Настоящую охоту.
В палатке у кого-то еще оказалось ружье и дробь. Тоже на птицу. В каком-то нервном азарте, внезапно охватившем всех, спешно натягивали сапоги, надевали ватники, выскакивали из палатки.
Пригнувшись, бежали от лагеря под моросящим дождем сквозь сосновый лес, который становился все мелкоствольней.
Бежали молча, сосредоточенно, глухо стуча ногами по хвойной подстилке. Лай собак, сперва неслышный, становился все громче, отчетливей. Деревья расступались. Под ногами захлюпал мокрый кочкарник. Наконец, тяжело дыша, хоронясь за стволами, подступили к опушке.
Неподалеку на красных болотных мхах, видный как на ладони, стоял на высоких ногах молоденький лось. Без рогов, с большими подрагивающими ушами.
Собаки до хрипоты лаяли, метались вокруг, то наскакивая, то отпрыгивая, боясь ударов его сильных копыт. А он, напряженно следя за ними темными тревожными глазами, старался не упустить из виду ни одной, резко поворачивался в момент опасности, выкидывая белошерстые передние ноги. Он хотел выиграть этот поединок.
И тут грохнул выстрел. На мгновенье все замерло. Оцепенело. Ему пробило уши. Попало в шею. Красные пятна сразу проступили на мокрой шерсти. Собаки остервенело залаяли. Он вскинулся, повернув морду к лесу. «По глазам бей! — раздался крик. — По глазам!» Сразу громыхнуло еще и еще. И потекли по морде лося вместе с кровью его глаза…
Его расстреливали уже слепого. Палили по крупной цели. А он вслепую поворачивался на лай собак. Но на таком расстоянии убить его дробью было нельзя! И, ругаясь в бессилии, они выскочили из леса, бросились к нему по мокрым кочкам. Но лось, услышав их, повернулся и, вскинув незрячую голову, наугад поднимая ноги, кинулся от них прочь, в болота. Собаки скоро отстали. И Галя, стоя в отдалении, за стволами, смотрела, ошеломленная, как он все убегал и убегал, становясь все меньше и меньше, пока совсем не исчез в дождливой болотной мгле.
— Все. Там его черта с два возьмешь! — с досадой плевались парни.
— По-дурацки все вышло.
— Да уж, хорошего мало, поели свежатинки, называется…
* * *
От пишущей машинки Галю оторвал телефонный звонок:
— Ну, здравствуй! Старушка! — радостно забасил Лукашин. — С приездом, милая. Что скоро так? — голос звучал счастливо, благодушно. — Отписываешься? Давай, давай, лапушка. А то Наталья уже спрашивала. И не зажимайся там, пиши щедрей, просторней. «Подвал» получишь, ясно? — И уже совсем по-иному, тихо: — Ну, как ты там? Хоть скучала?.. Когда увидимся? — смолк в настороженном ожиданье ответа. — Или опять нет?..
Она вертела шнур телефонной трубки:
— Понимаешь, материал очень сложный. Ты прочтешь?
Он удивился:
— Шутишь?.. Что значит «сложный»? О сибирских строителях для воскресного номера — сложный?
— Я даже не знаю… В общем, надо, чтобы ты прочел.
Помолчали.
— Я, разумеется, прочту. Но в конечном счете все опять же решает Наталья. Ты лучше сразу ей отдай. Я-то всегда успею… Алё? Ты слышишь?..
Она не могла ответить. Стояла молча, словно оглохнув. А он продолжал бодро:
— Во всяком случае, пиши больше, просторней, чтоб было из чего сокращать…
«Просторней» у нее не получилось. Вышло пять страниц. Пять страниц, словно крик, — написанных на одном дыхании. И ей так надо было их напечатать. Так надо увидеть на полосе. Но главное, чтобы там, те, на трассе, увидели и прочли, и может быть, поразились, задумались, найдя отраженным в слове, в образе собственный свой поступок.
В понедельник, уже в конце дня, Галя положила страницы на стол Наталье.
Закончив читать, та аккуратно опустила листочки на стол. Откинулась на спинку кресла. Пригладила страницы красивой рукой в кольцах.
— И это все? — с участием, как-то горько смотрела на Галю умело подведенными, в пушистых ресницах, глазами.
— Все, — Галя сидела напротив, вся в напряжении, смежив на коленях руки, смотрела куда-то в сторону. Вернее, она смотрела в окно, большое старинное окно особняка, где размещалась их редакция. Там, за мокрым от дождя окном, пульсировала, светилась вечерняя Москва. Полосуя мокрую гладь асфальта, неслись потоки машин, на их лакированных крышах и на тротуарах поминутно вспыхивал отсвет неоновых реклам: то малиновый, то ртутно-холодный, то зеленый, как под водой. И от этого пышные светлые волосы Натальи разноцветно, по-новогоднему вспыхивали.
— Вы человек способный, — заговорила она мягко, но наставительно. — И пишете хорошо. Ваши последние материалы всем понравились. Очень живые, лиричные. И про Гжель, и о совхозе «Отрадном», — чиркнув спичкой, закурила, и огонек сигареты одинаково красно вспыхнул в ее зрачках и в камешке перстня. — Только, я думаю, — она слегка затянулась, — вам следует научиться отделять в материале нужное от ненужного. Это надо делать даже до написания. Да, да, этому можно научиться. Мы все прошли через это. Вы посмотрите, как безошибочно пишет Трунин. Да и Лукашин. — Она развела руками: — Вы, понятно, молоды, а это дается с опытом. С многолетним и тяжким опытом.
— Впечатления нельзя запланировать, — глухо сказала Галя.
— А мы и не планируем впечатления, — Наталья была спокойна. — У нас газета. И надо писать с учетом задачи. — Улыбнулась: — Вы со мной не согласны?
По оконному стеклу, струясь, стекали дождевые потёки. Они вспыхивали красным пламенем, тревожно искрились, плавили город в своем огне. Он горел и угольно рушился. Превращался в нереальный, пылающий мир.
— Я сознаю, что писать вы можете, что это раздумье о человеческой нравственности. Но что это? Очерк, рассказ, заметка? Разве это можно печатать? — теперь ее волосы в свете реклам стали золотыми, сияли, как нимб. Она стряхнула сигарету о
