ситуацию усугублять.
30-2
А Марика вдруг ощущала себя настоящей княгиней. Поутру две незнакомые девицы обрядили ее в тончайшую рубашку, а поверх надели платье из мягкой голубой шерсти. Еще — расшитый речным жемчугом кафтан без рукавов, зато с меховым воротом. Волосы долго чесали гребнями, а после заплели в косу. На голову пришлось надеть расшитый золотой канителью кокошник, под который и косу упрятали. Женщина не сопротивлялась. Она знать не знала, как тут одеваются княгини. Наверное, бабоньки в этом деле опытные, не то что деревенская, а после — лесная ведьма.
А после ее взяли под белы рученьки и подвели к диву дивному — огромному овальному зерцалу в бронзовой раме да на львиных ногах. Вот тут-то Марика и поняла, во что она вляпалась. Зерцало это стоило денег баснословных, его везли издалека, из страны, где жили умельцы, что это чудо выдумали. У боярынь обычно были маленькие, круглые, на серебряных ручках, а в деревнях от такой роскоши только баяли и посмеивались над глупостью городских белоручек. Видать, есть у них время на себя любоваться.
Княгиня! Да ведь Марика ничего такого и не умеет! Ест ложкой или вовсе руками, ходит быстро и широко, разговаривать с людьми ласково да вкрадчиво не умеет, всегда на языке вертится ядовитое словцо. Ну положим, ближних бояр она по именам запомнит быстро, чай, не дура, а на остальных и вовсе плевать. А как быть с разговорами? О чем таком умном она сможет рассказать? Как подорожник к царапине прикладывать? Или о зелье от кашля? Одна радость — в кухню ее теперь никто не пустит, а значит — молоко не скиснет и капуста сочная будет.
А зерцало меж тем убеждало ее в том, что жена у Ольга — раскрасавица. Марика и раньше это знала, но одно дело слышать, а другое — своими глазами узреть и румяные от волнения щеки, и сияющие глаза, и в волнении вздымающуюся грудь. А и хороша, пожалуй, не хуже Катерины!
И Ольг, появившийся позади нее в гладком стекле, своим взглядом подтверждал ее довольство.
Как славно они вместе смотрелись! Он, могучий, широкий, выше ее на целую голову, светловолосый и со шрамами на лице, был прекрасен. Мужчина, воин, князь. И она рядом, такая невероятно счастливая…
— Про Ермола узнать хочешь? — спросил муж вместо ожидаемых слов любви.
— А что Ермол? — удивилась Марика, разом теряя интерес к дивному зерцалу.
— Это он черный огонь принес и дом поджег. Его сейчас палач пыта… допрашивает.
— Но зачем? Это же и его дом был. И внук его с Варькой чуть не погиб!
Ольг осторожно обнял жену за плечи и увлек к окну, приказав девкам выйти и забрать с собой Варьку, которая еще бессовестно дрыхла. И, глядя во двор, где сновали туда-сюда незнакомые люди, мрачно продолжил:
— Ермол в доме давно служит. И знал, где слуховые трубы сделаны. Подслушал нашу с Кожевеником беседу. А тот рассказал очень многое. И про мздоимство, и про разворованную казну, и про то, как моего отца убирали. Что иштырцы в свое время не просто так в нашу деревню наведывались, а меня, последнее, что у отца осталось, погубить должны были. И за это все бояре заплатили им золотом. А я все голову ломал, зачем же эти твари приходили, на набег похоже мало было, да и что им в деревне грабить? Коровники и сеновалы? Всяко выгоднее на торговый обоз нападать, чем на простых крестьян.
— А Ермол при чем?
— Тогда — ни при чем. Он отцу моему служил верно. А вот когда я вернулся… Не поверил он, что я — Андриев сын. Был уверен, что умер маленький Ольг вместе с нянькою. А бояре ему внушали, что я самозванец, что надобно меня сгубить, но сначала нужно прознать, что в доме происходит. Он и докладывал. Когда я с ранами вернулся, Правый да Щукин дали Ермолу порошок особый, а тот мне в еду и подмешивал. Хорошо, Никитка за тобой поехал, так бы я и сгинул, кабы не твоя сила.
Марика вспомнила и про погибшего ушана, и про испорченные травы… и промолчала. Теперь что скажешь? На Ермола никто не думал.
— А когда Кожевеник, напившись хмельного вина с твоим зельем, мне все это рассказал, вот тут-то старик и перепугался. Чумной огонь — это, знаешь, жидкость такая. Черная, густая. Если она на дерево попала и ее поджечь, потушить нельзя, невозможно. Оказывается, кувшины с ней давно в погребах припрятаны были. Он и поджег. Думал, угорю я. Или сбежать хотел в суматохе, не знаю. Да только не сбежал без внука.
— А после он понял, что ты — и вправду Бурый, — вспомнила Марика. — Ты еще тогда про сугроб сказал.
— Да.
— И что теперь? С Ермолом что будет?
— Казнят его. На площади повесят. Аккурат после нашего обручения.
— Да как же! Внук у него, отцу твоему верно служил! Его злодеи обманули, Олег, он не виноват!
— Женщина, он мне яд подливал, убить меня пытался!
— Так не убил! Ты вона, живой вполне!
— Доносил!
— Обманом вынудили!
— Дом поджег!
— Это всего лишь дом. Новый отстроишь, лучше прежнего.
— Никак нельзя предательство прощать, милая. Невозможно. Князь должен быть справедлив, а за его проступки наказание одно — смерть.
— Ради меня! Ради нашей жизни счастливой! Не смогу с убийцей жить.
— Марика, да ты рехнулась! — Ольг ужа почти кричал. — Что значит, с убийцей не могу? Я в бою убивал угуров, не считал, сколько и полегло! Мне лиходеев казнить придется и не одного. Я не безобидный ушанчик, я князь, понимаешь?
— Сделай мне подарок свадебный, помилуй Ермола. Ради Ждана, ради Варьки. Они подружились, как с мальцом быть? Если ты деда его казнишь, что с ним станет? Зло затаит ведь… Пожалуйста, Олег, не нужно мне ни жемчугов, ни ожерелий, ни платьев новых, — она сдернула драгоценный кокошник, откинула его в сторону и прильнула к груди мужа, заглядывая в глаза. — Он отцу твоему верно служил, дом твой сохранил… Ради меня, ради Варьки, ради памяти отца!
Ольг свистяще выругался сквозь зубы. Вот так, видно, дальше и будет: она со слезами просит милости, а он… а он уступает. Обручения еще не было, а она уже
