любезностью спросила у него:
— Господин мой, велите ли обед подавать?
— Велю, подавайте, госпожа моя, — тоже вежливо, но без лишней теплоты отвечал кавалер.
И она, и его сестра Тереза, и дети, и госпожа Ланге садились за стол.
Мария подала простую, крестьянскую, но очень вкусную похлебку из жирного каплуна. Еда крестьянская, но так она вкусна была, что даже дочь графа ее ела с удовольствием. А вот он ел похлебку без удовольствия. Поглядывал на жену и еле шевелил ложкой густое и жирное варево. Только куски хлеба отламывал, макал в бульон и ел их, но делал он это, не ведая ни вкуса, ни удовольствия.
Обед еще не закончился, когда вернулся Сыч:
— Ну, что за дело, экселенц? — говорил он, хватая без проса хлеб со стола.
— Что за дело? — не сразу ответил он. — Дело такое, что о нем знать никто не должен.
— Ну, — ухмылялся Фриц Ламме, — других у нас и не бывает.
— Пошли, — сказал кавалер, вставая из-за стола.
— Может, хоть поесть дадите? — жалостливо произнес Сыч, заглядывая в горшок с похлебкой.
— После.
Они вышли на двор, отошли к колодцу, встали рядом с ним. Никто из дворовых к ним не приближался, все занимались своими делами.
— Ну, экселенц, так что за дело? — Сычу явно не терпелось.
А кавалер не мог начать. Кажется, даже стеснялся он говорить об этом, так как в деле этом был большой позор. Но не говорить о нем — не решить дело, оставить все Волков не мог по одной простой причине — позорное дело это выматывало его. Выедало изнутри. Не горцы и не герцоги занимали все мысли его, занимало его только это дело. Только о нем он думал днем и ночью. Он все время думал о своей жене.
И даже не о том, что легла она на брачное ложе не целой. О том он, конечно, помнил бы и того ей никогда не простил бы. Но уже речи никогда бы про то не завел. Что было, то быльем поросло. Он понимал, что глупо было ждать от женщины в двадцать шесть лет, что она будет чиста в свои годы. Но вот то, что она продолжила беспутствовать и после свадьбы, тут уж никакого понимания она от него точно не дождется.
Кавалер был уверен, что ночью в большой бальной зале за столом сидели с ней и ее подругой мужчины. И был это вовсе не младший брат ее. Не играют дети графов на лютнях, а он прекрасно слышал звон струн. И то, что он не застал их — это все из-за его хромоты. Они услышали его походку. Его хромоту всегда слышно, его шаги ни с какими другим не спутаешь, да и меч его слишком длинен, чтобы не звякать железным наконечником на ножнах о ступени.
Тянуть дальше не было смысла, и Волков начал:
— Поедешь в Мелнедорф.
— К графу? — удивился Фриц Ламме.
— К графу.
— И что сказать ему?
— Ничего ему не говори, узнай все, что можно, о моей жене.
— О вашей жене? — еще больше удивлялся Сыч.
— Да. Спроси лакеев, — кавалер достал пригоршню серебра, — плати и узнай, все что можно. Сдается, что неверна она мне.
Сыч вылупил глаза от удивления, сгреб с его руки деньги, спрятал к себе за пазуху:
— Вон оно как, думаете, что неверна она вам?
— Ты глаза-то не потеряй, дурень, — зло сказал Волков, — ты не раздумывай, а узнай наверняка.
— Все сделаю, экселенц, все сделаю. Сейчас же поеду, только поем малость.
Дома сидеть ему не хотелось, думал поехать к Брюнхвальду, проведать товарища. Тот уже был в себе и стал хорошо говорить, жена сказала, что есть уже тоже хорошо начал. И Карл Брюнхвальд стал говорить ему, что благодарен очень, что большей милости ему в жизни никто не делал, что никак не ожидал, что за его честь, честь Брюнхвальда, так крепко кавалер врагам ответит, и что ему очень приятно, что грабили ярмарку в честь его имени. Ему о том сын его рассказал все.
— Ничего, Карл, поправляйтесь, у нас еще много разных дел будет, — отвечал Волков.
А то, что Брюнхвальд был лишь отличным поводом для рейда, конечно, говорить ему не стал. Ни к чему это.
Когда кавалер выходил из дома, так жена ротмистра схватила кавалера за руку и, плача, целовала ее, повторяя:
— Спасибо вам, благодетель, он так гордится тем, что вы его честь восстановили, так гордится… На вас молимся и уповаем.
— Не нужно этого, не нужно, госпожа Брюнхвальд, — вырывал руку Волков. — Как поправится, так в гости приходите да сыра своего возьмите, нам по душе он.
Глава 29
У дома Брюнхвальда кавалер встретил Роху:
— Я как раз за тобой собрался посылать, — сказал тот, по-прежнему обращаясь к Волкову на «ты», хоть тот ему уже на это указывал.
— И к чему вам я? — не стал кавалер ему опять про это напоминать.
— У Рене сейчас все соберутся. Солдатские старшины придут добычу делить. Все сосчитано.
«Добычу делить» — сладкие слова, для солдата нет слов лучше. В былые времена Волков первым бы для дела такого пришел бы. А сейчас ему плевать было. И вовсе не потому, что у него и так дома в опочивальне его стоит целый сундук серебра и золота, а только из-за жены беспутной. Словно болезнь все удовольствие от жизни из него выпила.
Неохота ему было сейчас считаться да рядиться, высчитывать, кому сколько причитается. Но домой, к ней, к этой распутной женщине, ему еще меньше хотелось.
От дома Брюнхвальда до дома Рене ехать всего нечего, дом Рене ближе к реке стоял. Можно было и пешком пройтись, но не хотелось хромать. Поехали. У реки, у пристани, рабочие уже бревна обтесывают. Бревна все длинные, их много. Видно, немаленькие амбары Ёган затеял строить.
И тут вдруг там же повозки распряженные стоят. Такие, в каких купчишки мелкие разъезжают. А еще дальше повозки так и вовсе цветные. В таких за войском маркитантки ездят. Там же и девки в пестрых, фривольных платьях.
— А эти откуда тут взялись? — с удивлением спрашивает кавалер. — Кто их звал?
Роха, черт одноногий, засмеялся:
— Честное слово, Фолькоф, ты ж на военной службе не менее моего, пора бы знать уже, что маркитантов и шлюх звать не надо. Они, как и вши, сами заводятся, лишь только серебром позвени.
— Значит, уже все знают, — задумчиво произнес Волков.
— Кавалер, да ты же главную ярмарку в округе ограбил, о тебе трезвон
