по все реке идет, думаю, что уже даже в Ланне о тебе знают. И эти, — Скарафаджо кивнул в сторону, — ждут, сидят.
Недалеко от дома Рене, у которого толпились солдаты, на пригорке, сидели две веселые бабенки. Самим по виду уже за тридцать, а простоволосы и головных уборов не носят. Груди чуть не все на показ, и ноги свои бесстыжие распутницы выставили так, что подвязки чулок видны на коленях. Смотрят на солдат, на солнышке греются.
— Сидят, — смеется Роха, — словно рыбу ловят, вон какую приманку на солнце разложили. Ждут, когда солдаты свое сольдо получат.
В другой раз Волков присмотрелся бы к бабенкам, даже не для того, что бы звать их с собой, а просто посмотреть, может какая красивая среди них есть. На красивую бабу просто и посмотреть приятно, а тут даже не взглянул. Поехал мимо.
В доме у Рене душно, хотя дверь открыта. Бертье уже там, за столом с Рене, а вокруг сержанты и копроралы. Все солдаты старые, седые.
Волков и Роха вошли, перед ними расступались, давали проход к столу. Но сидеть долго тут ему не хотелось, и он сказал:
— Сычу считайте долю знаменосца, он заслужил. Он ярмарку разведал. Карлу Брюнхвальду считайте офицерскую долю. Путь его с нами и не было, но не будь его, так мы бы вообще на тот берег не пошли бы, — врал Волков. — А моему послуживцу Увальню считайте долю сержанта.
Никто ему не возражал, Рене все за ним записывал. И он продолжил:
— Из меха тридцать шкур лучших выберите и две тысячи монет отсчитайте. Это подарок канцлеру будет, он должен меня от гнева герцога избавить. Я письмо к дарам приложу, пусть два сержанта хороших подарок в Вильбург к канцлеру отвезут. Остальное все считайте, как положено у солдат и ландскнехтов, считайте по кодексу кондотьеров. Рене, вы не спешите все продавать, не продешевите. Лучшее товар придержать, чем отдать за бесценок.
Волков договорил и встал, закончив дело.
— Постойте, кавалер! — вскочил за ним Бертье.
— Да, — встал и Рене. — Не спешите.
— Ну, что еще? — хмуро глядел на них кавалер.
— Дозвольте нам сказать, — начал Рене, но Бертье перебил товарища и заговорил пылко: — От солдат и офицеров просим вас принять подарки. Те подарки будут вне всякой доли, поверх доли вашей, это вам за разумность вашу и твердость, от большого нашего уважения.
— Хорошо, спасибо, — сухо ответил Волков.
Но ему опять не дали уйти, Рене стал читать список причитавшихся ему подарков:
— Шубу, что нашлась во взятом, лучшая — кавалеру. Шубу лучшую его жене, сервиз из шести вещей серебра черненого и жеребца лучшего. Все это от солдатских корпораций и господ офицеров, что были при деле на Милликонской ярмарке.
— Спасибо всем: и офицерам, и корпорациям, — ответил Волков, едва улыбаясь через силу, — Максимилиан, заберите подарки, отвезите их домой.
Когда он вышел, все молчали, людям, кажется, даже обидно стало, что кавалер так холодно принял дары, что дарились всеми от чистого сердца.
— Что это с ним? — спросил Бертье у Рохи.
— Да черт его знает, обычно злой, как собака, а тут тихий какой-то, — отвечал тот.
Максимилиан подарки положил на стол. И Тереза, и дети, и Элеонора Августа, и госпожа Ланге сразу прибежали смотреть. Дети хватали серебряные кубки, сестра рассматривала поднос.
— А кому шубы? — сразу спросила Элеонора Августа, проводя рукой по меху одной из них.
— Корпорации подарили одну мне, одну моей супруге, — отвечал Волков.
— А какая мне? — спросила жена радостно.
— Какую пожелаете.
— Вот эту, — она схватила одну из шуб, — это же соболь?
— Они обе из соболя, выбирайте по размеру, — спокойно отвечал кавалер.
Она стала мерить и, хоть обе шубы были ей велики, одну из них забрала, вдруг повернувшись к его сестре, Терезе сказала:
— Сестра моя, а вам я отдам свою. К чему мне три шубы.
— Мне? — удивилась, а может, и испугалась женщина, которая всю жизнь тяжело работала и даже представить себе не могла, что ей подарят шубу.
— Бригитт, принесите шубу из черной лисы, она моей сестре будет к лицу.
— Да, Элеонора, — сказал госпожа Ланге, тут же встала и пошла наверх в спальню.
— И вы, милые мои, тоже не останетесь без подарков, — надев роскошную шубу, которая была ей, конечно, велика, говорила Элеонора Августа детям.
— Это тебе, — продолжала она, доставая из кошелька деньги и протягивая талер мальчику.
— Благодарю вас, госпожа Эшбахт, — отвечал Бруно и по знаку тетки Терезы низко кланялся.
— Зови меня тетя Элеонора, — сказала она.
— Как вам будет угодно, — говорил племянник Волкова. — Тетя Элеонора.
А она уже доставала новые монеты и давала их девочкам, те тоже кланялись, тоже звали ее тетей Элеонорой.
А потом госпожа Ланге принесла сверху шубу и стала помогать сестре Терезе надеть ее.
Тереза поверить не могла в это, то и дело косилась на брата: можно ли ей взять такое. Волков едва заметно кивал. И только тогда она согласилась, когда Элеонора Августа, улыбаясь и разглядывая Терезу, сказала:
— Как вам в ней хорошо, дарю вам ее, сестра моя.
«Сестра моя». Она повторила это несколько раз, а девочек называла прекрасными племянницами. И благодушие, и приязнь так и изливались из Элеоноры. Вот только почему-то случилось это первый раз сегодня. А до его отъезда в рейд дочь графа выходила к столу, едва удостоив кивка головы низкий поклон сестры и низкие поклоны племянников. Она, кажется, даже ни разу не заговорила с ними. Только раз при знакомстве сказала что-то Терезе, да и то было сказано из высокомерной вежливости. Других случаев кавалер и вспомнить не смог. А тут вдруг на тебе: «сестра», «племянники», «тетя Элеонора», подарки.
Нет, все это благодушие было показным. Волков насквозь это видел.
Он то и дело поглядывал на Бригитт Ланге, та сидела и вымучивала из себя улыбку. И когда ловила взгляд Волкова, так сразу отводила глаза, словно со стыда или от страха.
А Элеонора что-то щебетала и щебетала, но Волков чувствовал в каждом ее слове, в каждой улыбке гниль и фальшь. Гниль и фальшь.
Но он был с ней вежлив, даже ласков. Он согласно кивал ее словам, улыбался ее радости и веселью детей, он брал на колени младшую племянницу Катарину, на первый взгляд просто ждал ужина, но на самом деле он ждал возвращения Сыча и считал про себя часы.
К ночи Элеонора Августа пришла в спальню, села у зеркала и ждала, пока Бригитт причешет ее перед сном. Но в этот день ночной чепец надевать не стала
