быть.
Мы сейчас кого-нибудь пришлём.
— Я думаю, нам надо выйти, — сказал я. — Мы не можем здесь оставаться.
— Да, — ответила она.
— Поздней ночью в город.
— Обещай мне одно.
— Одно.
— Ты не будешь меня бояться?
— Обещаю.
— Пообещаешь мне ещё одно?
— Да.
— Что запомнишь меня не такой, но прежней.
Тогда я вновь заплакал, опустошённый, исчерпавший всю стойкость. Я вполне отчётливо видел, как она изменилась за минуту. Вокруг глаз действительно отслаивалась плоть, обнажая скуловые кости. Теперь пахло не так уж отвратительно, как бы старой грязной соломой.
— Нам надо идти, — сказал я.
И мы пошли. Мы бродили по кварталам, по зигзагам ныряющих туда-сюда улиц, на юг, восток, запад и снова юг, мимо театра, где огромный надутый зелёный башмак, казалось, был готов прихлопнуть любого прохожего. Мы пересекли Таймс-сквер, сейчас оживлённую суматохой раннего вечера, где покупались и продавались побрякушки, секс, жизни. Мы вписались в картину. Никто не заметил. Никто не вскрикнул, тыча пальцем.
Лишь изредка кто-нибудь из нас что-то произносил, да и то лишь тривиальные комментарии, угасающие искры остроумия, старые воспоминания.
Казалось, мы провели часы, разглядывая витрины во всех её любимых местах, теперь закрытых.
— Похоже, мой кредит уже не действует.
Она засмеялась. Это всё ещё был её смех.
Позже, когда улицы начали пустеть, кроме нескольких неугомонных бродяг и последних карманников, мы дошли до знакомого мне места, где, так давно, прямо перед нашей свадьбой, мы простояли, наверное, целых полдня, глазея на уличного актёра в серебристом трико и эбеновой маске, игнорирующего закон тяготения, двигающегося в роботоподобном танце, с катающимися по всему его телу золотыми шарами.
Тут Сара задержалась, что-то высматривая, но тротуар был абсолютно пуст.
Одна-единственная сумеречно-серая бабочка облетела вокруг её головы, села на плечо, затем куда-то улетела.
Начинало моросить. Шелестело уличное движение.
Мы дошли до фонтана перед огромным гранитным бизнес-центром. Раньше мы встречались там за ланчем, когда у нас обоих имелась настоящая работа. Теперь Сара погрузила руку в воду и плоть отвалилась, словно песок, и осталась лишь белеющая кость. На неё села совиноголовая бабочка, появившаяся в первый раз, медленно раскрывая и складывая крылышки, но я согнал её и взял руку Сары в свою — такую костяную руку — и мы пошли дальше.
Сейчас я не боялся. Я пытался думать. Я ощущал огромную вину, которую мы заглушали, растрачивая на пустяки то малое время, что у нас ещё оставалось, но было что-то важное, что нам следовало закончить, прежде, чем станет слишком поздно, что придаст всему порядок и смысл. Но я понятия не имел, что именно.
Тогда я попытался объяснить всё, сказать, что действительно сожалею, перебрать целиком наши жизни и брак, содрать струпья и заставить раны истекать искренней, живой кровью, но она приложила костяной палец к моим губам и велела: — Нет. Цыц.
Тогда появились ещё бабочки: одна, две, целый рой, порхающий у моих ушей, приземляющийся ей на плечи, на голову, одна мелькающим язычком исследовала тёмную впадину её уха.
Казалось, Сара не возражала. Казалось, она не замечала этого. С появлением бабочек она всё больше отдалялась. Я терял её. Она ускользала.
Я вспомнил когда-то прочитанное, что на Востоке бабочки, которых видят на кладбищах, считаются душами недавно умерших. Но я понимал, что это — вовсе не то. Это не было так просто. Это были частицы самой смерти, явившиеся пожрать Сару, утянуть её назад, во тьму, откуда она вышла, сократить её визит…
В гневе я отогнал их прочь. Я пытался схватить их и раздавить, но это было всё равно, что хватать дым.
Их только прибывало.
Сара пошла дальше. Я последовал за ней в Центральный парк. На миг мне подумалось, как безрассудно идти в Центральный парк в такой час — я глянул на свои часы; там было почти 5:00 — но не смог убедить сам себя, что это имеет значение; не сейчас, не в этот раз.
Сара шла дальше, безостановочно, как заводная игрушка и, через некоторое время, она и вправду стала казаться каким-то хрупким механизмом. Теперь она не разговаривала, даже, когда я к ней обращался. Мне оставалось лишь следовать за ней.
Намного позже серп луны поднялся над небоскрёбами, затапливая парк кровавым светом, пока деревья не перестали быть просто деревьями, а камни и тропинки — просто камнями и тропинками, но неприкрытыми, символическими, почти карикатурными образами, будто мы вошли в картину Анри Руссо[87] и повсюду вокруг нас скрывались фантастические звери — среди карикатурных ветвей, папоротников и абсолютно чёрных стволов деревьев.
Бабочки прибывали тысячами, окружив нас облаком неярких оттенков, перекрашенные в красный невероятно яркой Луной.
Сара всё ещё что-то искала. Я не мог ей помочь. Я вообще не мог подобрать слов. Всё это было загадкой, дополнительные несколько часов, подаренные столь же таинственно, как и чудесно, которым предназначено перевернуть весь остаток моей жизни и, возможно, того, что будет после. Ничего больше. Не было никаких тайных слов, никаких заключительных, особенных прощаний, ничего из тех значительных вещей, которыми должен быть переполнен последний час с возлюбленной.
Ничего больше. Ни единого слова.
Под конец она пошатнулась и упала, и бабочки полностью облепили её корчащимся тёмным одеялом, но я согнал их и поднял её на руки. Она стала даже не скелетом, но чем-то изодранным, старой картонной хеллоуинской декорацией, какие валяются по улицам в середине ноября.
Тогда она слабо заговорила. Я не мог разобрать слов. Я долго слушал, прежде чем понял, что она повторяла слова старой песни, знакомой нам обоим.
— Ты раздобудь воды в пустыне,
Из камня бурого ты кровь пролей,
Девицу юную найди ты ныне,
И молока добудь ты из ее грудей[88].
Я тихо пропел в ответ: — Когда мы встретимся, родная? Когда увижу тебя вновь? — но мой голос оборвался и я не смог продолжать.
Бабочки уподобились волне, мерцающему потоку. Потом я увидел взирающих на нас из рисованных джунглей зверей — гривастых львов с пылающими глазами, чёрно-красную зебру и змею с человеческим лицом, обернувшуюся вокруг подножия холма. Теперь в небе было две луны, одна красная, другая белая, почти не светящаяся, цвета белой бумаги.
Я крепко держал Сару, всё время страшась, что сломаю её, что она рассыплется в моих руках на кусочки. Я чувствовал, что она всё равно распадается, уменьшается. Это было похоже на попытку нести песочную скульптуру.
Затем меня окутал плащ из бабочек, звук их крыльев у моих ушей струился
