Чем не Павел? Когда-то Константин повторял: "Меня удавят, как батюшку". Теперь он очень близко подошел к этой черте. Не удавили, но восстали. "Если бы эти искренние жалобы были скрытыми, то можно было бы предвидеть реакцию, даже революцию, — рассуждал Бенкендорф. — Но они были открытыми и касались только одного человека — великого князя… Растущее благосостояние края во многом уравновешивало придирки, вспыльчивость и унижения", исходившие от Константина.
Уравновешивало бы. Если бы дело происходило в России. Но "унижение", помноженное на национальный темперамент, неизбежно давало взрыв. Правда требовался еще внешний толчок. А его пока не было. Сама по себе, без надежды на иностранную поддержку, Польша не рискнула бы бунтовать. Но кто мог поручиться за будущее?
Грозным предвестием оказалась неприятная встреча со старой княгиней Изабеллой Чарторыйской по дороге на Брест-Литовск. В ее великолепной резиденции Пулавы, в трехэтажном дворце-игрушке, всегда останавливался, проезжая через Польшу, император Александр I. Он тепло относился ко всему семейству Чарторыйских, дружил с сыном княгини Адамом, которой в начале царствования даже был русским министром иностранных дел, но с нашествием Наполеона изменил старому сюзерену. Теперь Адам выступал в Сейме с похвальными речами в адрес покойного Ангела. Но ему не доверяли и считали, что при первой возможности он снова перебежит. Через несколько месяцев это мнение подтвердилось.
Сама княгиня собирала около себя толпы "недовольных и интриганов". Николай I, в отличие от брата, не умел делать доброжелательное лицо, когда ему кто-то не нравился, и решил не задерживаться у старухи. "На последней станции в Пулавах… какой-то человек во фраке от имени княгини пригласил императора остановиться в ее жилище. Удивленный до глубины души такой вольной манерой приглашать своего государя, император вежливо отказался".
Бенкендорф обращал внимание на фрак. Но сегодняшний читатель не готов понять, в чем дело. А дело в мундире, который, по неписаному закону того времени, говорил сам за себя. Надевая мундир определенного полка, определенной нации, даже гражданский дворянский мундир определенной губернии, человек как бы обнаруживал себя, свою принадлежность. За него ручалась целая корпорация. Фрак был подобен отсутствию подписи на документе. Маске на лице. Он давал определенную свободу — потому его так и любили байронисты. Но он же отнимал благонамеренность. Доверие со стороны окружающих.
Поэтому император не мог принять приглашение от "фрачника" — мало ли что тот задумал и кто он такой. А старая княгиня, посылая подобного слугу, демонстрировала свою независимость. Она не идет на поклон к завоевателю, а выказывает лишь вежливость, ставит себя на одну доску с ним.
Николай I подобного обращения не любил и просто поехал дальше. Но не тут-то было. Оказывается, Изабелла Чарторыйская только хотела подчеркнуть свое высокое положение. Но отказ августейшего гостя посетить ее, забвение русскими государями дороги в Пулавы роняло старую княгиню в глазах собиравшихся у нее прихлебателей.
После переправы императора на лодке через Вислу хозяйка замка явилась сама в окружении целой толпы и стала просить Николая Павловича посетить ее. Тот вежливо отказался. Бенкендорфу пришлось даже поторопить запрягавших коляску слуг. На его взгляд, старуха имела "вид злобной колдуньи". "Вы мне сделали больно, — сказала она, — я не забуду этого всю мою жизнь".
Угроза могла показаться смешной, но Александр Христофорович писал, что странный случай "ускорил революционные события… Ненависть, которую эта старуха все время испытывала к России, запылала с новой силой, и она усердно разожгла гневом все слабые польские головы".
Не верится? Между тем генерал знал, что говорил. Еще молодым, по дороге во Францию, он провел долгое время в Белостоке, замке сестры последнего польского короля Станислава-Августа Понятовского, и имел возможность много общаться с представительницами знатнейших польских родов. Его любовница Анна Потоцкая даже говорила, что "настоящая аристократия сохранилась только в Польше" — сильная, независимая от власти, богатая. За стол ежедневно садилось около пятидесяти человек, а остатками пиршества питались еще пары две слуг. Один родовитый магнат содержал и кормил множество "клиентов", они слушали и разносили его мнение окрест.
Не стоило сбрасывать "злобную колдунью" со счетов. А вместе с ней всю ту "холопскую" массу, которая одновременно играла в парламентаризм, таскалась на поклон к старой княгине, ненавидела завоевателей и от их государя ожидала улучшения своей участи.
"ВЕСЕЛЫЙ ЛАСКОВЫЙ ЧЕЛОВЕК"
В это время в Петербурге разразился скандал. Фаддей Булгарин выпустил роман "Дмитрий Самозванец", где Пушкин обнаружил ворованные из "Бориса Годунова" сцены.
Началось великое столкновение, которое непосредственно задело Бенкендорфа и императора. Обе, подчеркнем, обе стороны конфликта не пожалели друг для друга грязи. Обе искали "правосудия" у власти. "Высоким персонам" не удалось совсем уйти от "журнальной драки". Кроме того, изначальной установки не вмешиваться не было. Напротив.
Высший надзор полагал, что императору стоило бы оказывать покровительство писателям. "Министр [народного просвещения К.А. Ливен] не знает ни одного литератора и ни одному из них не сказал любезного слова", — констатировалось в отчете 1829 г. Между тем "литераторы стремятся превозносить царствование императрицы Екатерины и первые годы царствования императора Александра — как эпоху, когда к писателям относились с уважением, ухаживали за ними и награждали их. Во всех европейских государствах, — говорят они, — самые видные литераторы и артисты пользуются, по собственной инициативе государей, некоторыми щедротами со стороны правительства. Очень многие считают, что государю императору следовало бы время от времени проявлять свое благоволение к тому или другому из наиболее выдающихся писателей".
Но как узнать, кто останется в веках, а кто хоть и популярен — пустышка? Кроме того, вступая в контакты с писательской средой, трудно было сохранить баланс, поскольку она кипела внутренними противоречиями. Участие в них правительства было равносильно потере лица. Кто-то обязательно остался бы недоволен. "Высшие слои общества у нас чужды национальной литературе, — сказано в отчете 1830 г., — но весь средний класс, молодежь, военные, даже купцы, все принимают близко к сердцу ее преуспеяния, все писатели имеют своих многочисленных сторонников, которые взирают на них, как на оракулов общественного мнения, повторяют их рассуждения и усваивают их мировоззрение".
После приведенного рассуждения стоит ли верить, что шеф жандармов был абсолютно чужд литературе и ничего не понимал в вопросе? Возможно, он, как пресловутая калмычка, "слегка Шекспира не ценил", но в механизмах функционирования писательской среды поневоле разбирался.
Одним из "оракулов общественного мнения", чье мировоззрение в начале 1830-х гг. усваивалось "средним классом, молодежью, военными и даже купцами", был Ф.В. Булгарин. Современники не смотрели на этого автора через призму его дурных отношений с Пушкиным. Близость с III отделением еще не успела скомпрометировать писателя в глазах либеральной общественности. Словом, он был популярен. И неудивительно, что "голубые мундиры" взялись опекали его журнал "Северная пчела".
