Долгое пребывание за границей сделало Эренбурга во многих отношениях уязвимым, но вместе с тем дало ему и некоторые преимущества — он лучше советских людей знает, что представляет собой фашистский режим: «Может быть, я разделял бы иллюзии многих, если бы в предвоенные годы жил в Москве и слушал доклады о международном положении. Но я помнил Берлин 1932 года, рабочих на фашистских собраниях, в Испании разговаривал с немецкими летчиками, пробыл полтора месяца в оккупированном Париже»[400]. В то время как советская пропаганда все еще возлагает надежды на пробуждение «классового сознания» немецких солдат, Эренбург без устали разоблачает самые основы фашистской идеологии. Удаленность от Москвы позволила ему пренебречь риторикой соцреализма: его военная публицистика отличается остротой наблюдений, лаконичным стилем, честной подачей фактов. Не в пример своим собратьям по цеху он быстро понял, что слабость Красной армии не только в плохом вооружении, но и в том, что десять лет террора не прошли даром, притупив в людях чувство ответственности, солидарности, инициативы. Столкнувшись лицом к лицу с «расой господ», советские солдаты оказались психологически неподготовленными. Помочь им можно, лишь рассказав о фашизме правду. И Эренбург говорит о том, что фашизм проник в страну задолго до оккупации, говорит об «искажениях» и «ошибках» предвоенного времени. Он не обещает легкой победы, но призывает не забывать о прошлом и набраться мужества перед лицом новых испытаний.
Эренбург уезжает из Куйбышева в январе 1942 года. Он едет сначала в Саратов, где находится польская армия под командованием генерала Владислава Андерса, а затем на Западный фронт, где готовится контрнаступление. В освобожденных от немцев деревнях солдаты обнаруживают следы систематического безжалостного уничтожения. В Истре — городке, расположенном на севере от Москвы, — из тысячи домов уцелело три, а из шестнадцати тысяч горожан выжило триста человек, прятавшихся в землянках, и это зимой, при тридцатиградусных морозах. Был сожжен знаменитый Новоиерусалимский монастырь XIV века. «Только татарские набеги могут сравниться с этим опустошением»[401], — писал английский журналист Александр Верт. Все иллюзии насчет «культурных немцев», которые еще оставались у солдат, восхищавшихся немецкими часами, самолетами, автомобилями, окончательно улетучились при виде выжженных развалин и виселиц. Сострадание к жертвам порождает чувство ненависти к врагам, благородной ярости. Словосочетание «Великая отечественная» звучит по-новому: оно ощутимо, выстрадано. «Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат. Смерть немецким оккупантам!» — сказал Сталин 6 ноября 1941 года, и слова эти станут лозунгом воюющего народа. Василий Гроссман, корреспондент «Красной звезды», пишет Эренбургу с Юго-Западного фронта: «Люди точно стали иными — живыми, инициативными, смелыми Это, конечно, еще не отступление наполеоновских войск, но симптомы возможности этого отступления чувствуются. Это чудо, прекрасное чудо! Население освобожденных деревень кипит ненавистью к немцам. Я говорил с сотнями крестьян, стариков, старух, они готовы погибнуть сами, сжечь свои дома, лишь бы погибли немцы. Произошел огромный перелом: народ словно вдруг проснулся…»[402] Эренбург процитирует это письмо в своих мемуарах, но не полностью. Далее в письме Гроссман пишет: «Несколько раз с болью и презрением — вспоминал антисемитскую клевету Шолохова. Здесь на Юго-Западном фронте тысячи, десятки тысяч евреев. Они идут с автоматами в руках в снежную метель, врываются в занятые немцами деревни, гибнут в боях. Все это я видел. Если Шолохов в Куйбышеве, не откажите передать ему, что товарищи с фронта знают о его высказываниях. Пусть ему будет стыдно»[403].
Союзники и второй фронт
Эренбурга отзывают обратно в Москву. Люба и Ирина тоже вернулись в столицу. Их дом в Лаврушинском переулке пострадал от бомбежек, и они все втроем поселяются в гостинице «Москва» — массивном сером здании, построенном в тридцатые годы для членов Коминтерна. Только одна вещь в комнате принадлежит Эренбургу — картина Марке: парижский мост, утопающий в тумане. Члены семьи в трауре: Борис Лапин, муж Ирины, пропал без вести где-то под Киевом. Стояла необыкновенно суровая зима, начались перебои с продовольствием. Из Крыма приехал поэт Илья Сельвинский, участвовавший в освобождении Керчи; он привез первые сведения о массовом истреблении евреев: были обнаружены целые траншеи, заполненные тысячами мертвых тел — жертв Einsatzgruppen, этих полувоенных «особых отрядов» состоящих из эсесовцев, немецкой полиции и местных полицаев, предназначенных для поголовного уничтожения евреев и цыган.
Эренбург добивается отправки на фронт, но его не отпускают из Москвы: он нужен, чтобы вести пропаганду на зарубежные страны. В марте 1942 в Москву прибывает посланник Национального комитета Свободной Франции из Лондона, генерал Эрнест Пети. Разумеется, Эренбург станет его и посла Свободной Франции, Роже Гарро, постоянным собеседником и другом. После сложных дипломатических переговоров, через несколько месяцев прибудут тридцать военных летчиков эскадрильи «Нормандия», сформированной Комитетом на Ближнем Востоке. После совместных боев с советскими летчиками, Сталин ее переименует в эскадрилью «Нормандия — Неман». В Орле, где размещалась их база, не смолкали толки о французских «аристократах», прибывших в советскую Россию сражаться бок о бок с русскими, а об их победах над местными девушками ходили легенды. В апреле 1942 года роман «Падение Парижа» получает Сталинскую премию, закрепляя советскую версию капитуляции Франции: согласно Эренбургу, буржуазия, напуганная победами Народного фронта, предпочла войне с фашистами войну против компартии и трудящихся. Забыт и советско-германский пакт, забыт позор, который пал на головы французских коммунистов после его подписания. Шарль де Голль из Лондона присылает Эренбургу поздравительную телеграмму. Несмотря на то что роман во многом походил на раскрашенный муляж из папье-маше, несмотря на все извращения исторической правды, в книге ощущается неподдельная горечь: автор не может простить Франции отречение от республиканских традиций.
Но не к Франции сейчас обращены взоры советских людей, а к двум свободным от немцев странам — Великобритании и Соединенным Штатам (Америка заявила о вступлении в войну в конце 1941 года). На них возлагались огромные надежды, особенно с июня 1942 года, после подписания договора между Англией и СССР: в советской прессе этот договор приравнивался к официальному заявлению об открытии второго фронта. Второй фронт, который собирались открыть союзники на западе, принес бы значительное облегчение Советскому Союзу: ведь на Восточном фронте в это время сосредоточена почти вся германская армия. Когда же?
Эренбург ощущает как бы личную ответственность за поведение западных союзников. Ему хотелось бы представить их в выгодном свете, однако скептицизм берет верх. В преддверье визита Черчилля в Москву в июле 1942 года, Эренбург первым предсказывает, что речь пойдет о том, «почему в 1942 году второго фронта не будет»[404]. Резкий тон статей Эренбурга, грубые выпады в адрес союзников, не проходят незамеченными на Западе. Александр Верт вспоминает о разговоре, который состоялся у него с представителем президента Рузвельта Уилки Уэнделлом: «Если бы я повторил все те неистовые речи, — сказал Уэнделл, — которые я слышал вчера на обеде от Симонова, Эренбурга и Войтехова, со всеми оскорблениями по адресу союзников, я думаю, это произвело бы очень скверное впечатление в Штатах…»[405] Он, конечно, сочувствует трагедии русского народа, но все же полагает, что можно было бы выражать свои чувства в более деликатной форме… Однако Эренбург не собирается смягчать формулировки. Он уверен, что медлительность англичан и американцев в открытии второго фронта объясняется холодным расчетом: союзники дожидались, когда вермахт будет окончательно обескровлен ценой жизни русских. Летом 1942 года почти все иностранцы, приезжавшие в Москву, полагали, что поражение Советского Союза в войне неизбежно. Но как и Уэнделла, их изумляла стойкость русских. «Мне надо решить одну мудреную задачу, — пишет Уэнделл. — Как объяснить американской публике, что русские находятся в критическом положении, а при этом их моральное состояние превосходно?» Силой духа своего народа восхищается и Эренбург, испытывая огромную гордость за свою страну. И если он пишет о русском противостоянии как о «чуде», это подлинный пафос, а не обычная пропагандистская риторика. Говоря о битве за Севастополь, продолжавшейся 250 дней, он не без чувства превосходства упоминает о сдаче англичанами Тобрука: «Мы видели капитуляцию городов, прославленных крепостей, государств. Но Севастополь не сдается. Наши бойцы не играют в войну. Они не говорят: „Я сдаюсь“, когда на шахматном поле у противника вдвое, втрое больше фигур»[406].
