Генриетта держит на ночном столике косы Сары в длинной коробке. Там даже сохранилась маленькая записка, которую мне прислала Сара: «Здесь локон в знак моей любви». Генриетта часто гладит эти косы.
Моя мать ведет себя, как ангел, чего я и ожидал. Она сдержанная, чуткая, всегда за дверью на случай, если понадобится. Она в черном. Разговаривает всегда шепотом. Лицо у нее опухшее, как у Генриетты, – быть может, из солидарности. А возможно, она тайком плачет у себя в комнате. Когда она не стоит за дверью, то сидит на кушетке в гостиной, ничего не делая. Иногда она разгуливает по комнате и смотрит в окно.
На улице лето. Погода роскошная. Не слишком жарко. Очень солнечно, полно ярких красок. Чирикают птицы. Гудят насекомые. Это чириканье и жужжание кажутся совершенно неуместными. Генриетта держит шторы опущенными, но в нашей комнате есть одно высокое окно без штор. В этом окне она может видеть небо, голубое, как чьи-то глаза, и деревья, листва которых шуршит от легкого ветерка.
Скорбь Генриетты – это нормальная скорбь. Очень сильная – вероятно, сильнее не бывает, дальше только самоубийство, – но нормальная. Во всяком случае, для Генриетты. Это значит, что время от времени она совершает печальные эксцентричные поступки – правда, ничего такого, чего бы я сам не мог сделать. Нет, вообще-то это не так. Мне бы не пришло в голову, что ей вдруг захочется разбрызгивать воду по всему дому или выключать из розеток все электроприборы в любой комнате, где она находится. Я не могу разгадать тайный смысл этих поступков.
Я совершаю прогулку по лесу, с попугаем на плече. Мне хочется уступить какой-то фантазии о жизни после смерти. Я произнесу вслух имя Сары, чтобы посмотреть, не получу ли я от нее какой-нибудь ответ. Никто не слышит, так отчего бы не попытаться. Вреда от этого не будет.
– Сара, – произношу я обычным голосом.
Попугай склоняет голову набок и заглядывает мне в глаза.
– Сара? – говорит он.
Я бреду какое-то время в тишине, потом снова говорю:
– Сара.
Я не получаю от Сары никакого ответа, если только она не общается со мной через попугая, который повторяет:
– Сара?
– Сара, – говорю я.
– Сара, – бормочет он, больше не глядя на меня; он меланхолично смотрит вдаль, как маленький человечек. Он понимает, что мы ее ищем.
– Сара, – зову я.
– Сара, – повторяет он, и голос его становится низким и печальным.
Я смотрю на деревья. Я жду хотя бы самого незначительного отклика на наш зов, но ничего не меняется в природе. Ветерок не становится сильнее после того, как мы произносим имя Сары, ни одна ветка не издает хруст, ни одна белка не устремляется вверх в эту минуту, небо не затягивается тучами, и солнце не светит ярче.
Я начинаю думать о том дне, когда Сара умерла, о причудливой последовательности событий. Судьба. Я всегда жаждал управлять судьбой – либо с помощью земных средств, либо прибегая к сверхъестественным силам. Но она ужасающе капризна, эта Судьба, до безжалостности. Она не желает, чтобы ею управляли маленькие белые слоны. Она будет сражаться с ними насмерть. Не любит, когда на нее давят, не выносит обязательств. Признает только свободу. Она нетерпелива, беспокойна, суетлива, ей становится скучно, как маленькому ребенку, который не может спокойно усидеть за столом, – она сидит на стуле бочком, ноги дрожат в ожидании, готовые сорваться с места, как только родители разрешат ей выйти из-за стола. Только Судьба не ждет разрешения. Она срывается с места в любой момент – и так все время. Она капризна, непостоянна, кокетлива, эгоистична, она неумелая актриса, она не истинный друг – и тем не менее обворожительна. Она всегда проказлива, беспрерывно произносит: «Увы», а потом принимается хихикать. Всегда невинна в своих дурных проделках, никогда не виновата, увенчана полным и абсолютным отсутствием чувствительности.
– Сара, – говорю я.
– Сара. – Попугай плачет, правда, без слез.
В небе пролетает самолет.
Генриетта с каждым днем все больше худеет. Лицо у нее изможденное. Глаза запали, они очень красные и раздраженные от постоянных слез, под ними – темные круги. На лице красные пятна. Верхняя губа так вздулась, что похожа на разбитую губу боксера. Все это не способствует улучшению моего настроения, и я чувствую, что она утягивает меня вниз, за собой.
Я пытаюсь придумать, как бы облегчить ее состояние. Решаю купить ей марципаны. Я нахожу какую-то маленькую булочную в городке. А еще захожу в супермаркет, чтобы купить ей воду в бутылках, потому что это единственное, что она пьет. Я иду по проходам. Все напоминает мне о Саре, и я вдруг сознаю, насколько глубоко она вошла в мою жизнь. Моя одежда напоминает мне о ней, потому что она любила рисовать мужскую одежду. Раньше я смотрел на хорошеньких женщин на улице или в супермаркете, просто чтобы полюбоваться хорошенькими женщинами. Теперь, когда я вижу хорошенькую женщину (особенно с большим бюстом), я не могу не думать: «Вот идет одна из Сариных кукол Барби. Или это кукла Джейн?»
Яйца в молочном отделе напоминают мне о Шалтаях-Болтаях Сары. На их поверхность наплывают черты моего лица.
Внезапно мои мысли прерываются при виде женщины, которая кажется мне удивительно знакомой. Я замедляю ход, пытаясь вспомнить, кто она. Я смутно ощущаю, что это кто-то, кто мне антипатичен, но не могу вспомнить почему. И тут я вспоминаю. Это один из агентов моей матери. Лимонная женщина, которая попросила достать ей с верхней полки пакеты для мусора.
Я останавливаюсь рядом с ней и говорю:
– Не могли бы вы достать мне стиральный порошок с той нижней полки, пожалуйста? У меня болит спина.
Она пристально смотрит на меня, удивленная. Она меня узнает. Не произнося ни слова, она наклоняется и достает мне пачку стирального порошка.
– Я провожу жизнь, перемещаясь из дома в супермаркет и обратно, – говорю я. – В супермаркете встречаются такие странные люди! Люди с проблемами и недостатками. Но я бы никогда не стал донимать кого-то в супермаркете, тонко намекая на его недостаток, даже если бы мне за это заплатили. А вы бы стали?
– Вы делаете это сейчас.
– Вы первая начали.
– Это было одолжение.
– Она назвала вас своим агентом, которого наняла. Вы оскорблены?
– Нет. Она заплатила мне за это одолжение.
– Ну, а я бы не стал это делать и в качестве одолжения.
Дома я иду в комнату Генриетты, чтобы отдать ей марципаны. И застываю, не дойдя до двери, пораженный. Из комнаты до меня доносится голос Сары. Сара разговаривает с Генриеттой.
– Повтори то, что ты только что сказала, – слышу я голос Генриетты.
– Зачем? – спрашивает Сара.
– Я запишу это на магнитофон.
– Мне надоело, что ты записываешь на свою машину все мои плохие новости.
