— Это, наверное, вашей жены зонт, — говорила она.
— Ну и что? — спрашивал Александр Петрович. — Какое это имеет значение?
Алла Степановна наотрез отказалась от провожания и вышла на лестницу. Там она встретила небритого и нечёсаного парня, который тем не менее изящно насвистывал Баха.
А потом Садофьев прислал письмо… Было это в тот день, когда десятый «Б» сдавал историю и обществоведение. В письме Садофьев звал Аллу Степановну приехать к нему в деревню, и было это письмо чем-то вроде объяснёния в любви. Алла Степановна растерялась: как это, поехать в деревню к женатому мужчине?
Иногда, лёжа в ванной, Алла Степановна начинала плакать. Ей было обидно, что она — молодая и пока ещё симпатичная, статная, упругая, — пропадает, стареет, толстеет… Хотелось биться головой о кафельную стенку, хотелось грызть натянутые верёвки, на которых висело соседское бельё. «Ну почему же мне так не повезло? — думала Алла Степановна. — Брошу всё к чёрту! Уеду куда-нибудь!»
Но ехать Алле Степановне, кроме как к матери в Москву, было некуда…
Сидя в дневном поезде Ленинград — Москва, именуемом экспрессом, Алла Степановна кнутом гнала от себя бедовые мысли, что надо слезть в Бологом и поехать в это Хотилово (название-то какое мерзкое!). В Москве Аллу Степановну ждал высоченный дом, где жила мать, стёршиеся ступеньки на прохладной лестнице, сладкое томление, когда она будет проходить мимо дворов прежних лет и детских любовей. Ждали в Москве Аллу Степановну две-три подруги — солидные, замужние, интеллектуальные дамы, их мужья — кандидаты каких-нибудь наук, их квартиры, где паркет обязательно покрыт лаком, где собственная машина стоит под окнами и где так скучно, так скучно… Иногда Алле Степановне хотелось по старой детской привычке вложить в рот два пальца и оглушительно свистнуть. Она была уверена, что у неё получится. Ей было интересно, как прореагируют на это подруга и её умный муж… А ещё ждали Аллу Степановну в Москве деревья во дворе, школа напротив дома, где она когда-то училась, оттуда обычно доносится звонок, но сейчас его не будет слышно, потому что каникулы… Мать — вечно недовольная, жалующаяся то на нехватку денег, то на длинные очереди в магазинах (ох, ноги болят, а без очереди разве пустят?), то на разбойника-сантехника, который давным-давно обещал сменить на кухне кран, да только так и не приходит, видать, запил, а кран ночью капает, капает, капает, как молотком по голове…
По вагону ходили тётки в белых куртках, носили в огромных корзинах мороженое, пирожки, лимонад, какие-то непонятные наборы, где мирно соседствовали пачка печенья, шоколадка «Витязь», бутылка пива, банка зелёного горошка и сигареты «Лайка».
Времени на размышления оставалось мало. Деревни за окном зачастили, что означало приближение станции. Вещей у Аллы Степановны было мало — две сумки, в одной из которых лежало письмо Садофьева. Поезд начал тормозить. Показалась асфальтовая платформа.
По-видимому, поезд опаздывал, стоянку сократили. В вагон стали заходить бологовские пассажиры. Сосредоточенно высматривали они места. Алла Степановна сидела в каком-то оцепенении. Поезд дёрнулся. Алла Степановна вскочила и стала стаскивать с полок свои сумки.
— Куда вы? — замахала на неё флажком проводница. — Поезд тронулся!
Но Алла Степановна всё-таки добралась до тамбура. Медленно проплывали мимо перронные скамейки. Алла Степановна закрыла глаза и… прыгнула.
49
В то лето на ялтинской набережной продавали шампанское в разлив до одиннадцати часов вечера. И какие-то весельчаки, засевшие в кустах, стреляли в воздух разноцветными ракетами. И прожектора в ялтинских парках освещали верхушки пальм, оставляя в тени скамейки, где сидели взволнованные пары. И был открыт в то лето на набережной подвальный коктейль-бар, где играла музыка, где можно было не стесняясь танцевать, где двухрублёвые розовые и жёлтые коктейли потягивались через соломинки, а в стаканах позванивали льдинки и перекатывались по дну ягодки — вишенки и черешенки. В то лето на вечернюю стоянку заходили в Ялту большие белоснежные пароходы, и загорелые мужчины спускались по трапу, держа под руки красивых женщин. Гектору было приятно узнать, что похожий на айсберг гигант с синим пауком на трубе через два часа уплывает в город Пирей, где нет мира под оливами, а оттуда прямиком двинется в британскую колонию Гибралтар с короткой остановкой в вольном порту Танжере. В Керчь же корабли уходили с совершенно другой пристани. Там храпел сторож на казённом стуле, а вход на пристань преграждала ржавая цепь с замком. Неподалёку пахал воду буксир, мигая красными лампочками. Касса — дощатая полусобачья будка — была закрыта…
Но как загадочно блестели глаза у идущих по набережной девушек, какими стройными были их загорелые ноги, какими одухотворёнными были их загорелые лица, словно не отдыхать приехали в Ялту девушки, а сочинять стихи; как бунтовало шампанское в тесных фужерах, как море вздыхало поблизости, словно усталая прачка, и стряхивало прямо на набережную пену с мокрых пальцев.
Последние несколько ночей в Ленинграде Гектор плохо спал. Скучно ему было и тоскливо. Он лежал, обхватив руками подушку, и думал, какое же он, в сущности, ничтожество. «Инна, Инна… — страдал Гектор. — Алина, Алина…» — надеялся он. Утром его охватывала жажда деятельности. Он давал себе клятву, что отныне будет только заниматься, но потом с непонятной злобой отшвыривал учебники и шёл на Невский, смотрел на девушек — красивых и независимых, и становилось Гектору стыдно самого себя. Вечерами Гектор сидел в своей комнате на плечах атлантов, смотрел в окно и не понимал, что с ним происходит. Гектору казалось, что кто-то выбил у него из-под ног землю, и летит, летит он куда-то…
Гектор опять вспомнил последнюю встречу с Костей Благовещенским около Думы.
— Ты думаешь, она очень обрадуется, когда увидит тебя? — спросил Костя. — А вдруг у неё там появился мужик?
— Тогда я мгновенно вернусь в Ленинград, — ответил Гектор.
— Кому нужна эта поездка?
— Мне нужна.
— Зачем?
— Чтобы я спокойно дальше жил…
— Дорого же ты ценишь своё спокойствие…
— Наоборот, — сказал Гектор. — Дёшево… Съездить на недельку в Крым… Ха-ха!
— Последнее это дело, — сказал умный Костя, — исчерпывать свою меру страданий в сфере, так сказать, идеальной… По-простому, это значит с жиру беситься! Пойми! Самое важное для тебя сейчас поступить в университет! Остальное чепуха!
— А мне плевать на твой университет! — вдруг заорал Гектор. — Что ты заладил: университет да университет! Не могу я сейчас заниматься, не могу! Это ты машина! Ты запрограммирован, а я нет! Я поеду в Керчь, и если я её там встречу, и если она меня… Если она… Ну, подумаешь, не поступлю! Работать пойду! Ну что здесь такого? А если я хочу её увидеть, и у меня есть возможность её увидеть, то почему я должен сидеть в городе, как идиот, и что-то учить, когда ничего в голову не лезет. Ну кому какое дело до меня? Тебе до меня какое дело?
