стоять молодой милиционер.
– Ну и вонища здесь! Надо бы окна открыть, – сказала женщина. – Я Валентина Степановна Гольдман, дочь Степана Кузьмича Горемыко. А это мои сыновья, Олег и Игорь Гольдманы. Вызваны двумя телеграммами по наследственному делу. А вы кто такие? – обратилась она к Шуре, Мише и тёте Марусе.
Тришин представил ей Любу. Он сразу разобрался в обстановке и про семейку сказал:
– Это местные, криминальная семейка. Я их машину утром приметил на пустыре, ещё гадал, к кому пожаловали. Ну-ка, предъявите документы. Налицо попытка ограбления. Будем составлять акт. Люба, вы свидетельница. Толя, вызови наряд, – скомандовал он молодому милиционеру.
Дальше для Любы всё было как во сне. Её спрашивали, она отвечала. Подписалась под своими показаниями. Она сидела на кровати и смотрела на то, что происходит, сквозь зыбкую пелену сознания. Тришин заставил Мишу, Шуру и тётю Марусю вытряхнуть украденные вещи из баулов. Молодой милиционер под его диктовку всё записал. Появились соседки, понятые. Акт подписали. Миша было рванулся к двери, но на пороге его остановил ещё один оперативник. Люба не сразу поняла, что обращаются к ней:
– Люба, вы можете подать иск как пострадавшая. На вас ведь было совершено нападение, так? – спрашивал её Тришин.
– Нет, не надо никакого иска. Я только хочу скорее попасть домой. И больше никогда не вспоминать об этом кошмаре. Извините меня, – ответила она.
Тришин кивнул.
Прежде чем семейку увели, Тришин им сказал:
– Теперь вас упакуем по полной. Давно прокуратура по вам плачет. Известно, чем вы там занимаетесь в доме для престарелых. Ишь оккупировали! Ну погодите, я вас достану на этот раз!
Шура, уходя, повернулась к нему и, нагло улыбаясь, пропела:
– Ещё неизвестно, кто кого! – в её голосе слышалось злое ликование.
Она шла первая с видом оскорблённого достоинства. За ней обмякший, сникший Миша. От былого удальства не осталось и следа. Мешок с мускулами. Плечи опущены. Какая у него маленькая голова, подумала Люба. Позади тащилась, сгорбившись, тётя Маруся и жевала потухшую папиросу. Валентина с сыновьями молча наблюдали за происходящим. Едва за арестованными и оперативниками закрылась дверь, как Валентина с сыновьями, сняв верхнюю одежду и переобувшись, очистили стол от грязной посуды, собрав всё в клеёнку. Валентина бросила всё это в мойку. Накрыла стол скатертью, которую достала из рюкзака. Поставила на стол бутылку с горилкой, два высоких термоса с чаем и с кофе, выложила на чистые тарелки пирожки, бутерброды с салом, сваренные вкрутую яйца, малосольные огурчики в стеклянной банке, круглый сдобный хлеб. Высыпала на середину стола гору конфет.
– Наши харьковские, угощайтесь, – улыбнулась она.
Олег починил розетку, телефон заработал. Игорь помыл стаканы, вилки, ножи. Принёс из кухни пачку бумажных салфеток. Всё молча, споро, аккуратно. Валентина помогла Любе снять плащ, на котором не осталось пуговиц. Люба вытряхнула из лифчика ключи, сильно помятую опись имущества и свой паспорт. Умылась, пришла в себя. Тришин хотел было сразу заняться описью, но Валентина сказала, что опись подождёт. Надо подкрепиться и накормить ребят. Им предстоит сейчас же отправиться в Москву, чтобы забронировать на завтрашний день товарный вагон под мебель. Тришин пообещал дать фургон с автобазы и грузчиков.
– Я заплачу, деньги есть, мы не бедные, – горделиво заявила Валентина.
– Надо же, а Степан Кузьмич на всех перекрёстках рассказывал, что вы бедные, и любил без конца повторять, что вам помогает, всё вам отдаёт.
Валентина вспыхнула, вынула из сумки носовой платок. Помолчав, дрожащим голосом заговорила:
– Мы? Бедные?! Мой муж первый ювелир на весь Харьков! К нему из Одессы приезжают, из Киева! У него золотые руки. Его изделия на выставках… Сейчас он постарел, занимается только починкой. Да, я обирала папашу. Сознательно. Он не мне должен был, а маме моей. Она всю войну его ждала. Мы в деревне у родных прятались. Мама работала в поле. Меня кормила. Сама голодала. Когда папаша с ней развёлся, она заболела, сердце такого предательства не выдержало. Мы вернулись в Харьков, она работать не могла, всё по больницам. Инвалидом стала. Я пошла на завод к станку в пятнадцать лет. Училась в ремеслухе. Алименты грошовые. Полуголодная ходила. Маму надо было тянуть. Наш дом на окраине города сгорел. Мы ютились по углам за занавеской в общаге. В нашем дворе на первом этаже ювелирная мастерская была. Над ней жил её хозяин Наум Гольдман. Вдовец, жена и дочка погибли в концлагере. Не успели выехать. Фронтовик, был ранен, контужен. Много медалей имел. Жалел нас с мамой. Меня зазывал к себе и кормил обедом. Конфетами угощал. Маме в кастрюльке посылал курочки кусочек, рыбку. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, пришёл к маме просить моей руки. Она сначала была против – он был старше меня почти на тридцать лет и старше её, моей матери. Я согласилась. Надоела полуголодная жизнь. Наум обеспечил нас всем. Маме нашёл врачей. Отправлял нас с ней в санатории, в Крым и в Кисловодск. Маму уважал, любил, заботился. С таким сердцем двадцать с лишним лет прожила. В достатке, в ласке. Меня снял с работы, баловал. Я родила ему трёх сыновей. Выучил их, вывел в люди. Младший, Илюша, остался с отцом – мы папочку одного не оставляем. Да, а деньги из своего папаши я тянула. На бедность жаловалась, да. Не желала ему счастья с этой, как её, Мурочкой. И чем больше он на неё жаловался, тем больше я радовалась. И просила ещё, ещё… Видит Бог, я на себя ни копейки не потратила. Всё на маму. Я ей такой памятник на кладбище поставила – весь Харьков ходил смотреть. На поминки чуть не полгорода пришло! С Наума мы с сыночками пылинки сдуваем. Он постарел, и былые раны мучают. Но крепится, настоящий мужчина. Дай Бог, чтобы исполнилась вся долгота его дней, чтоб он жил так долго, как прародитель его Авраам… Поминать я буду маму, только маму. А вы как хотите. Ну вот, я высказалась. Угощайтесь, миленькие. Люба, вы совсем тут исхудали.
Тришин сидел притихший. Ребята опустили глаза. Вот тебе и поминки, Степан Кузьмич, не без иронии подумала Люба. Валентина ей нравилась. Но начать трапезу не получилось. В квартиру неожиданно ворвались Капитолина Семёновна, Анжела и Кристина. Они были возбуждены, встрёпаны, как будто сбежали из какой-то перепалки. Ворвались беспрепятственно. Уводя арестованных, оперативники не сочли необходимым захлопнуть за собой дверь, только прикрыли. Капитолина Семёновна закричала, что у неё остались тут тапочки, встала на коленки и, запустив руку по плечо под ковёр, принялась, пыхтя, шарить под кроватью. Даже Тришин
