любил дерзкого, авантюристичного по натуре, однако быстро научившегося осторожности Виктора Борисовича. К тому же, как говорят, они были соперниками в делах сердечных, и в результате Шкловский превратился в Шполянского – важного, но «темного» персонажа «Белой гвардии», прапорщика автопанцирного дивизиона (то есть подразделения броневиков) с лицом, вымазанным машинным маслом и с демоническими бакенбардами: «Он молод, однако ж мерзости в нем, как в тысячелетнем дьяволе. Жен он склоняет на разврат, и трубят уже, трубят боевые трубы грешных полчищ и виден над полями лик сатаны, идущего за ним».
В отличие от фантазийного Шполянского реальный Шкловский воевал в Первую мировую, был ранен в живот и получил Георгиевский крест из рук генерала Лавра Корнилова. Участвовал в Февральской революции и Гражданской войне, будучи убежденным эсером и противником большевиков. Скрывался от последних в психиатрической больнице, работая над теорией прозы (возможно, в те времена там было самое подходящее для этого место в стране). Виктор Борисович вообще всегда, несмотря ни на какие перипетии – ни в личной жизни, ни в мировой, много занимался теорией литературы, писал. Еще в 1916 году он стал одним из создателей ОПОЯЗа – Общества изучения поэтического языка, тесно общался с футуристами, был дружески близок с Владимиром Маяковским, пытался эмигрировать (брата, тоже эсера, расстреляли в 1918-м), однако так и не нашел себе места среди «бывших». Вернулся в, как некоторые тогда говорили, Совдепию, в 1923-м и, вовремя покаявшись в недостаточном внимании к марксистским установкам по линии литературоведения, за следующие десять лет вырос в заметную и авторитетную фигуру советской литературной критики. Поездка с группой других советских мастеров культуры на строительство Беломорско-Балтийского канала упрочила положение Шкловского в высоких писательских кругах, хотя сам он, навестивший во время чекистского круиза сидевшего в лагере другого своего брата-эсперантиста, почувствовал себя «живым соболем в меховой лавке»{121}.
Соболя в этом афоризме Шкловского часто подменяют в пересказах лисой, и совершенно напрасно – ему бы не понравилось. Виктор Борисович цену себе знал, писательский мех выбирал статусный, подороже. В разборе японоведческих познаний молодых писателей он выступал как признанный мэтр, хотя, кажется, не всегда ощущал себя достаточно уютно в этой роли. Возможно, потому что был ненамного старше противников по возрасту (Кима на четыре года, Рубинштейна – на 12). Порой Шкловский даже пытается, несколько неуклюже, сгладить менторский тон дружеским подбадриванием соперников, особенно Романа Кима, который явно «проигрывал» (с точки зрения «соболя») в заочной дуэли.
С Романом Николаевичем Виктор Борисович был знаком как минимум с весны 1929 года, когда писал Юрию Николаевичу Тынянову: «Просится в ОПОЯЗ один кореец, “опоязовец” Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку. Под названием “Ноги к змее”…»{122}
По состоянию на 1934 год в списке публикаций «одного корейца» значились не только «Ноги…» и уже довольно многочисленные переводы, печатавшиеся в том числе и в «Знамени», но и вполне самостоятельное исследование современной японской литературы «Три дома напротив, соседних два». Однако разбор творчества Кима Шкловский начинает не с «Корней…».
В 1933-м вышел русский перевод книги Фредерика Льюиса Эллена (Аллена) «Только вчера», и чуткий до мелочей Виктор Борисович счел эту книгу образцовым примером того, как особое внимание к «второстепенным признакам» должно помочь автору раскрыть любую заявленную тему. Даже если автор в теме и не разбирается вовсе. Примером такого добросовестного – по Шкловскому – отношения к деталям он называет творчество своего попутчика по «канальному туру ОГПУ», молодого литератора Григория Гаузнера (умершего от туберкулеза незадолго до выхода статьи). Побывавший в 1927 году в Токио Григорий Гаузнер, пишет Виктор Борисович, «…написал рассказ “Гаузнер у японцев”. Он пережил этот японский дух, ходил по гибким полам, восхищался тем, что в японской фразе глагол на конце, восхищался всеми теми второстепенностями, которые заменяют для иностранцев или для собственного обывателя знание страны.
Потом Гаузнер рассердился и узнал, что самое простое понимание страны, то понимание, которое ему давал корреспондентский билет “Нашей газеты”, выше этого знания японского духа. Тогда он разбил какую-то фарфоровую вещь о потолок, потому что полы в Японии слишком мягкие…».
Дав пример гаузнерского вскрытия сути вещей о твердый японский потолок, Шкловский, никогда в Японии не бывавший и тамошних потолков не видавший, переходит непосредственно к критике Кима. «Соболь» сразу совершает обманное движение пушистым риторическим хвостом, обращая внимание читателей на то, что если Борис Пильняк не только написал «Корни японского солнца», но затем и «разоблачил» их, покаявшись в «Антикорнях» в своем недостаточно пролетарском отношении к японским реалиям, то Роман Ким ничего такого не сделал. Он лишь выступил комментатором к первым, теперь уже разоблаченным откровениям Пильняка. А раз комментарии эти (глоссы) настолько важны и обширны, что получили свое название – «Ноги к змее», вынесенное вместе с фамилией Пильняка на обложку книги, то не пора ли покаяться и Киму?
Сам Роман Николаевич в комментариях к Пильняку держался подчеркнуто скромно, разъясняя, что «ноги к змее», в соответствии с древней дальневосточной мудростью, всего лишь «то, что не нужно, в чем нет необходимости». Шкловский точно подбирает аналог в русскоязычной мудрости – «пятое колесо» – и хвалит: глоссы Кима – «превосходные примечания». Но чем же они хороши? Деталями, считает верный элленовской концепции Шкловский. Он легко соглашается с утверждением Кима о ненужности глосс, именно потому, что это всего лишь детали, лишенные классового подтекста по вине недостаточно подкованного по части идеологии автора.
«Здесь есть великолепные второстепенности об японской стыдливости, – передает Шкловский слова Кима, – о культе лисицы, китайских иероглифах, дороге цветов, Пильняке, землетрясениях – и в конце совет: взять две дельные методологически выдержанные книги “Япония” проф. О. Плетнера и “Япония в прошлом и настоящем” доцента К. А. Харнского. Всякий, кто честно прочтет эти книги, может со спокойной совестью выступить на следующий день в Политехническом музее на Лубянке с публичной лекцией на тему: “Судьбы японского капитализма, или Куда идет Япония”. Успех гарантируем».
Последний совет, кажется, неожиданно сильно задел Шкловского, и он упрекает Романа Николаевича в том, что в примечаниях тот пишет… примечания: «Ким очень талантливый человек, он превосходно рассказывает, много знает, много видит, но у него еще нет змеи, к которой бы стоило пририсовать ноги, ноги у него ходят отдельно. Знание о Японии нужно получать где-то отдельно. У Плетнера. Ким не умеет делать подробности ключом к познанию целого».
Впрочем, даже когда автор глосс спустя годы берется за самостоятельное произведение, у него, по мнению Шкловского, все равно не получается с помощью второстепенных деталей «вскрыть» суть предмета. Виктор Борисович не пытается объяснить, что он при этом понимает под этой самой сутью. Он лишь констатирует, что Ким «написал занимательную книгу “Три дома напротив, соседних два”. В этой книге много подробностей,
