много знаний», и обращается к Роману Николаевичу, предлагая ему породить чудовище: «…разрешите мне, товарищ Ким, написать здесь несколько слов и пририсовать к змее такие ноги, чтобы она могла на них бегать».
Хитрый «соболь» замечает, что «Япония у Кима рассказана очень интересно», и приводит массу отсылок к столь любимым им, Шкловским, деталям в исследовании Кимом современной ему японской, если так можно выразиться, элитарной литературы. Но, удивляется Шкловский (искренне ли – вопрос!), «система вскрытия у вас не достигает высоты системы Эллена. У вас непонятно, почему эти книги читаются. Другие литературы – рассказы пролетарских писателей и японская массовая шовинистическая литература – даны без второстепенных показателей, и ваша книга не вскрывает сегодняшней Японии».
Конфуций не говорил о четырех вещах: о чудесах, силе, беспорядках и духах. Роман Ким много о чем писал в своей жизни, но в книге «Три дома напротив, соседних два» он не ставил своей целью специальный разбор пролетарской литературы и литературы милитаристской направленности. Этому были посвящены другие его произведения (одновременно в журнале «Залп» вышла его большая статья под заглавием «Военно-шовинистическая пропаганда в японской литературе и задачи советских оборонных писателей»). В прошлом демонический георгиевский кавалер, а ныне осмотрительный член Союза советских писателей либо не знает об этом, либо (и в это верится больше) настойчиво старается уберечь себя от упреков в возможных симпатиях к недостаточно, по его мнению, советскому автору: «…у Вас две Японии рядом с разными методами вскрытия – и дух Японии “Бусидо”, и культ лисиц существуют нераскрытыми, вещи поставлены рядом, но старые фальсификаторы народного духа все еще оказываются победителями в Вашей книге».
Наконец, Виктор Шкловский вспоминает, что́ именно послужило поводом для всего этого литературно-критического разбора: «Мне давно хочется вмешаться в спор между Кимом и Львом Рубинштейном по поводу “Тропы самураев”…»
В отличие от жизненного пути Виктора Борисовича Шкловского в биографии Льва Владимировича Рубинштейна нет героических поворотов или авантюрных всплесков, что отчасти объясняется возрастом этого автора. В 1928 году, когда он окончил исторический факультет Московского государственного университета, где изучал историю Дальнего Востока, ему исполнилось всего 23 года. Позже он трудился в Ленинградском отделении Академии наук CCCР, откуда в 1930 году был неожиданно мобилизован в армию и некоторое время служил в штабе Особой краснознаменной дальневосточной армии. Демобилизовался, написал несколько идеологически выдержанных вещей в стиле пролетарского шинуазри, после чего с помощью Шкловского стал членом Союза писателей. По какой причине маститый критик так симпатизировал молодому историку, не вполне понятно. Книги Рубинштейна (до 1934 года сплошь о Дальнем Востоке) теперь все до единой по достоинству забыты. Предметом же спора с Кимом (детали дискуссии сегодня, увы, неизвестны), арбитром которого выступил Шкловский, стала самая свежая – «Тропа самураев».
Из авторского предисловия к этому странному произведению можно почерпнуть несколько интересных подробностей: первая редакция повести (с ошибками «в ряде бытовых деталей») была опубликована в том же журнале «Знамя», что и последовавшая статья Шкловского. Тот же Шкловский критиковал журнальный вариант, за что в предисловии к отдельному изданию Рубинштейн выражает ему особую благодарность (а также «тт. Вишневскому, Никонову и Радеку»). Справиться же с ликвидацией «бытовых» ошибок автору помогли некие японисты, из которых персонально он поминает одного – «т. Асика».
Асик – псевдоним военного разведчика Михаила Кирилловича Покладока, сотрудника и некоторое время начальника японского отделения Разведупра Штаба РККА, внесшего большой личный вклад в создание атмосферы недоверия к Рихарду Зорге, деятельность которого он курировал в середине 1930-х. Мы еще поговорим подробно о нем в другом зале музея. Похоже, что именно Асик помог Рубинштейну задуматься о переработке «типов японских мужиков, роли финансовой плутократии, роста военно-фашистского движения и т. д.». Покладок, стажировавшийся в Японии, мог пересказать Рубинштейну и некоторые японские легенды (тот, еще раз исказив их, вставил свой вариант преданий в книгу), мог поправить что-то в описании каких-то бытовых мелочей, и все равно получилось не просто плохо, а где-то за пределами человеческого понимания о том, что такое хорошо и что такое плохо. И если Рубинштейна по вопросам изображения японской армии действительно консультировал Покладок, нетрудно представить себе уровень знаний о Японии и японской армии в советской военной разведке образца 1934 года. Представить и ужаснуться. В любом случае книгу помощь Покладока не спасла. И дело не только в развесистой сакуре, свисающей с ее страниц. Невнятный сюжет, клишированные образы («Баронесса… свирепо обернувшись к собранию, взмахнула рукой. В зале закричали “банзай”»), вымученность темы и по-прежнему бесконечная далекость от настоящей Японии – все это было настолько очевидно, что говорить о «раскрытии» Японии тут мог только критик, который сам Японии не знал, не понимал. Или тот, для кого это «раскрытие» заключалось в должном количестве классово выдержанных лозунгов и типичных для большевистской литературы оборотов вроде «японских мужиков».
Создается впечатление, что напуганный путешествием по лагерям Беломорканала демонический «соболь», прочитав книгу Кима, в которой, кстати, и классовый подход, и антипатия к капитализму присутствуют, испугался снова: слишком уж тонко у товарища Кима все это выписано, недостаточно просто, не квадратно, не так чтоб сразу – весомо грубо, зримо: осилил текст и воспылал ненавистью… И вдруг этот кореец, прочитав книгу Рубинштейна о Японии, о самураях, книгу, уже снискавшую хвалебные отзывы тех, кто японцев в глаза не видел, позволил себе наивность возмутиться: нет там ни Японии, ни самураев, да и вообще обсуждать художественные достоинства этой книги… трудно. Для Шкловского сама постановка вопроса подобным образом могла показаться пугающе недопустимой.
Уже тогда, на исходе 1934 года, надо было уметь быстро и четко соображать, кого стоит поддержать, а кого лучше одернуть или совсем утопить. И не важно, кто при этом разбирается в предмете изучения лучше. Важно, кто показывает большую преданность партии. Товарищ Рубинштейн, по мнению Шкловского, понимает, как надо писать про Японию, значительно лучше, чем товарищ Ким, по той простой причине, что красноармеец Рубинштейн служил на Дальнем Востоке пулеметчиком, а товарищ Ким имеет темное дальневосточное происхождение. Прав не тот, кто знает Японию, а тот, кто понимает, что про нее надо писать! Шкловский констатирует: «Лев Рубинштейн знает Японию значительно хуже, чем знает ее Роман Ким…», при этом немедленно и испуганно оговаривается: «“Тропа самураев” – книга более правильная, чем “Три дома напротив”. Она и книга Гаузнера – книги настоящего недоверия, а недоверие Кима теряется, когда он видит разнообразную игру литературной блесны».
Предварительный итог поединка понятен: существуют книги «правильные» и книги правдивые. Верить последним нельзя, если они не «правильные». Нельзя доверять тому, кто не громкоголосен, не пафосен, кто знает больше, чем говорит.
Роман Николаевич Ким к финалу своей биографии все же взобрался на советский олимп писательской славы, став уважаемым автором нескольких шпионских детективов, опубликованных общим тиражом более миллиона экземпляров,
