количество учебных пособий и принялся тщательно их изучать. Затем – уже фактически на последние деньги – я приобрел инструменты: разного рода удила, лески и крючки. Деревенские жители поглядывали на меня и посмеивались – впрочем, добродушно; большинство из них не без оснований считали горожан людьми забавными и чудаковатыми. Естественно, обитатели больших городов не обладали тем опытом, который являлся основой для жизни в деревне; впрочем, справедливо и обратное.
Во многом, следует сказать, меня выручало сходство с моим покойным братом. Я окончательно перебрался в деревню, поспешно привел в относительный порядок комнаты, выяснил, где и каким образом приобретать продовольствие, дважды оказывал помощь своим соседям в ремонте каких-то сараев и, надо сказать, произвел на них весьма недурное впечатление своими глубокими и практическими познаниями в вопросах гвоздей, шурупов, шайб и прочих предметов, столь необходимых именно для такой обыденной и ежедневной заботы о своем жилище.
Поначалу я просыпался в шесть часов утра, привычный к подобному подъему всей своей предшествующей жизнью. Я открывал глаза и некоторое время всматривался в низкий закопченный потолок, нависавший над кроватью, затем переводил взгляд на потемневшие стены – и только отметив знакомую картину, представлявшую горный пейзаж и тонкий женский силуэт на вершине горы, озаренный солнечным восходом (я привез эту картину из своей прежней городской квартиры), немного успокаивался. «Я дома, – твердил я, обращаясь к самому себе, – я дома. И я не Ксавьер Эллингтон, я – Коннор…»
(Не раз и не два при чтении этого рассказа я задавался вопросом: по какой причине Коннор Эллингтон дал главному герою, от лица которого ведется повествование, собственное имя? Является ли произведение, опубликованное в неведомом журнале биологического направления, на самом деле не «рассказом» в литературном смысле, но истинным рассказом, тем, что произошло в действительности? Или же это такой литературный прием, предназначенный волновать души читателей и заставлять их сердца биться сильнее? Увы – ответа на этот вопрос я, естественно, так и не получил…)
Несмотря на внешнее – и в какой-то мере душевное – сходство с двоюродным братом, я все же не являлся Ксавьером, и местные жители хорошо это чувствовали. При встрече со мной они здоровались приветливо и вежливо и всегда делали небольшую паузу, прежде чем обратиться ко мне по имени: «Рад вас видеть, любезный мистер… э…
Эллингтон!» – с особенной интонацией звучало в их голосе, и я понимал, что пройдет хоть двадцать, хоть тридцать лет, а их отношение ко мне как к недурной, но все же замене Ксавьера таковым и останется. Что ж, мне ничего не остается, как только примириться с этим.
Мой покойный кузен ловил рыбу кривыми самодельными удочками – я обнаружил их в задней части двора, но брать не захотел. Раз я горожанин, следовательно, должен пользоваться тщательно разработанным снаряжением, а кроме того, моя непосредственная обязанность – прочитать соответствующие книги и овладеть научной терминологией. Странно бы я выглядел, держа при этом в руке какой-то прут! Впрочем, когда я торжественно и не без гордости сообщил своим нынешним сотоварищам, что отправляюсь на реку Стикс изучать обыкновения трехиглых колюшек, они сперва меня попросту не поняли, а после того, как я показал им в книге рисунок, изображающий данный вид рыбы, раздался дружный оглушительный хохот, и мне сообщили, что рыба сия именуется рогаткой.
На том я и отбыл.
Мой интерес вызывали так называемые «брачные игры» трехиглой колюшки, о которых я прочитал в книге и которые теперь хотел понаблюдать собственными глазами. Дело в том, что в обычаях этой рыбы издавна бытует постройка мужской особью (в биологии именуемой самцом) гнезда, настоящего «здания», где появятся на свет и начнут расти будущие дети. Материалом для строительства служат ему обрывки водорослей, тина и прочие мелкие детали, воспринимаемые человечеством как мусор. Вот в таком строении и будет храниться икра, которая со временем превратится в настоящую рыбу и поплывет стайкой внутри вод, наполняя окружающий мир еще одним присутствием истинной живой жизни.
Я долго пробирался вдоль реки, высматривая интересующие меня приметы, и наконец остановился, обнаружив круглый шар – несомненно, здесь уже было возведено одно гнездышко. Я сел рядом и принялся наблюдать, ощущая себя поистине научным человеком. Внезапно меня охватило странное чувство: я как будто некогда уже побывал здесь, ровно на этом месте. Вскочив, я огляделся по сторонам. Всё так: меня принесло туда, где приблизительно год назад было обнаружено тело моего брата! До тех пор если я и выходил к реке, то неизменно шагал в противоположном направлении, однако сегодня какая-то сила привлекла меня к этим полным печальных воспоминаний краям.
– Но нет же! – произнес я, обращаясь к самому себе (и, быть может, к моему брату, который с привычной своей насмешливой улыбкой наблюдал сейчас за мною с неба). – Нет, печаль не охватит меня! Жизнь на земле продолжается, и разве река не показывает нам это каждым движением вод? Разве насекомые, рыбы, даже червяки не являются для нас демонстрацией вечности бытия? Пусть одни рыбы ушли – другие появились, и так длится вечно. И мы с тобой, Ксавьер, таковы же – нет в мире ничего живого, что не подчинялось бы этому закону.
Ветер прошумел где-то в лесу, словно Ксавьер продолжал надо мной потешаться с поднебесной вершины.
Я лишь улыбнулся слабой, понимающей улыбкой и вновь принялся наблюдать за происходящим внутри реки.
Вода была прозрачной – как и в тот день, когда я обнаружил Ксавьера, – поэтому видно было более чем отлично. Из книг я знал, что трехиглому колюшке-отцу предстоит тщательная охрана выстроенного им «домика», где начнут развиваться и расти его многочисленные дети. Я заранее предвидел трогательные эпизоды из этой семейственной заботы, однако произошло нечто невозможное для рыбьего мира, по крайней мере для мира трехиглых колюшек.
Неожиданно рядом с «домиком» первого самца второй самец начал сооружать собственный «домик», а изначальный хозяин территории (если можно так выразиться) отнесся к этому поступку с неестественным спокойствием.
Я еще раз просмотрел книгу, которую взял с собой, и слово за слово прочитал разъяснения, касающиеся рыб данной породы:
«…и тщательно охраняет собственное строение, оберегающее от различных природных и прочих обстоятельств плоды, отложенные матерью будущих мальков…»
Но в реке Стикс парадоксальным образом не происходило ничего подобного! Один за другим подплывали с разных сторон самцы с тремя рожками на голове и лепили и лепили строения… Да полно! В самом ли деле они возводят свои «строения»? И что в действительности находится внутри? Неужто будущие рыбки, порождения их посверкивающих в глубине воды супруг?
Что-то зловещее вдруг почудилось мне в том, что творилось на дне сияющей реки, однако я не смог заставить себя подняться с места и уйти отсюда – хотя что-то в самой глубине души нашептывало мне: «Беги… Беги!..»
«Нет, – отвечала другая часть моей души, – я не двинусь с места, и не потому, что ноги мои подкашиваются от страха, а потому, что намерен выяснить… выяснить…»
«Что ты намерен выяснить? – шептала разумная, но более слабая часть моей души. – Разве ты человек науки? Для чего тебе это бессмысленное наблюдение за размножением рыбы? Неужто ты собираешься писать статью в какой-нибудь журнал, где публикуются работы любителей наблюдения за природой?»
(В этот момент, невзирая на трагичность описываемого события, я едва не рассмеялся: несомненно, Коннор Эллингтон специально упомянул журнал, в который и отправил собственное творение, – в надежде, что польщенная редакция с охотой примет лестный отзыв автора.)
Некоторое время я смотрел, не отводя глаз, на непрерывное движение рыбок. Внезапно я осознал, что уже наступает вечер; цвет воды поменялся, рыб я больше не видел. Только в этот момент я поднялся и медленно зашагал в сторону дома. Усталость навалилась на меня внезапно, словно тяжелый ком земли, и я едва волочил ноги. Можно было подумать, что в течение минувшего дня я беспрестанно занимался каким-то тяжелейшим физическим трудом!
Ночь прошла на удивление спокойно. Когда я открыл глаза, солнце уже проникало в комнату, освещая стену и угол, где висела картина.
Я вдруг подумал, что солнечный свет, как это ни удивительно, бывает разным: порой он вселяет тревогу, порой успокаивает, изгоняя тьму из помещения, а иногда совершенно равнодушен, вот совсем как сегодня. Как будто эти золотые лучи принадлежат к совершенно иному миру и не имеют к нам ни малейшего отношения…
Странная эта мысль не оставляла меня и во время завтрака. Рассеянный, я сварил себе кофе – большую чашку – и более часа пил его, глядя в окно, как бы замутненное густым,
