другую. От стенки до стенки всего восемь шажков. Двадцать шесть царапин на стенке у окна. И сто два квадратика плитки…
— Девушка, Вы родственница Горина?
— Да. Да, я.
— Документы заберите на посту. Медсестра сообщила, Горин Ваш опекун?
— Опекун, — повторяю. Да, да—да. У меня… у нас с ним больше нет родственников…
— Пройдите со мной.
Это новый доктор. Такой… дедушка—дедушка. С седой головой. И очень добрыми глазами. Он ведет меня в какую—то комнатку, где выдает одноразовый халат, шапочку, маску. Я все надеваю под его пристальным взглядом.
— Пять минут. Он не услышит, но хоть… Просто поговорите… Скажи самое главное, девочка.
Он резко переходит на «ты», и сжимает мое плечо.
В палате очень холодно. Или это от переживаний. Меня бьет озноб. Дедуля лежит на единственной кровати. Вокруг него разные провода, много приборов. Самый страшный — тот, который пищит. Я видела в фильмах, что это монитор сердечного ритма.
Подхожу ближе, лихорадочно соображая, что сказать. В голове пусто. Я даже не знала, что человек может не думать. Стираю слезы, которые капают на белоснежную простынь, на дедулину руку. Аккуратно прикасаюсь к его ладони. Холодная. Так непривычно. У деда всегда горячие руки.
— Горячие руки и горячее сердце. Потому что я очень люблю свою внучку. — Он всегда так говорил в детстве.
— Дедуль, я испугалась. Очень. Ты меня не пугай так больше. Вставай, пожалуйста, ладно? Ты же сам говорил, что мы вместе. Мне страшно сейчас. Так страшно, что внутри даже сердце дрожит. Вставай, а? Мы же… мы же ремонт хотели… И на Тёмин бой. А еще Степка нас звал на свой матч. Ты обещал ему. И мне. Мне обещал, что мы вместе.
Я плачу и шепчу. Боюсь поднять глаза и увидеть еще раз его бледное лицо. Разве могут у человека быть белые губы? У него белые. Почему?
В дверь заглядывает врач. И я понимаю, что время вышло.
Наклоняюсь и целую дедушкину руку. Сжимаю немножко его пальцы. Хочу… очень хочу, чтобы он почувствовал…
— Я люблю тебя, дедуль. Очень—очень люблю.
Выхожу, но оглядываюсь на пороге. Никогда не оглядывалась, а сейчас знаю почему—то, что должна. Вдруг… вдруг он сейчас сядет и скажет своим профессорским голосом, что я зря развела сырость и всё хорошо?! Но приборы пикают, а он… он не шевелится…
Стою в коридоре, прислонившись спиной к стене. Стена холодная, а моя голова горяча. Хотя внутри меня все замерзло до такой степени, что больно вдыхать.
— Милая, ночью здесь находиться нельзя. Уезжай домой. Тебе позвонят.
Та же добрая медсестра подходит ко мне и мягко подталкивает к выходу. Да, наверное, да. Нельзя здесь. И мне… мне правда надо домой. Наверное же, нужно собрать вещи, чтобы переодеться? И… покушать, да? Бульон сварить?
Я тихо благодарю добру женщину и выхожу на улицу. И здесь холодно. Везде холодно. Везде…
Стою на остановке. Не знаю, сколько по времени. Долго. Шмыгаю носом. Вспоминаю, что у меня есть наручные часы. Мне велели их убрать, когда пропустили к дедушке. Достаю из кармана. Смотрю на расписание. Почти час назад ушел последний рейсовый автобус. Может быть, вернуться и попросить у кого—нибудь телефон? Чтобы вызвать такси? Думаю об этом и понимаю, что не могу. Не могу вернуться.
Бездумно бреду вперед. До дома не очень далеко. Наверное. Я сейчас плохо понимаю. Просто двигаюсь вперед.
В реанимацию никого не пускают. Раз меня пустили, значит, все хорошо будет? Доктор посмотрел анализы или что еще там делают? Посмотрел и понял, что у дедушки стало нормальное состояние? Может быть, ему вкололи снотворное, и он крепко спал?
На очередном повороте мне в спину кричат мужские голоса. Ускоряю шаг, но не оборачиваюсь. Страшно мне сейчас? Нет. Там, у дверей палаты было страшнее. А сейчас… сейчас никак…
До дома добираюсь только в четвертом часу. Случайно заблудилась, и пришлось кружить по чужим дворам, чтобы выбраться. Мне просто повезло никого не встретить.
Скидываю куртку и прохожу в комнату. Мне нужна зарядка. Утром же позвонят и скажут, что деду лучше, а я меня связи нет. Несколько минут соображаю, только потом доходит: зарядное в сумке. Открываю кармашек, ставлю в коридоре телефон подпитаться.
Бульон? Наверное, лучше сварю утром. Сейчас умыться и немножко поспать. Нет, сначала постоять под горячей водой, чтобы пропала противная дрожь.
Забираюсь в душ и греюсь. Настраиваю почти кипяток. Кожа становится красной, а дрожь сильнее. Не помню, когда меня прорывает, и я рыдаю. Громко, с икотой, всхлипами… не могу остановиться.
Остро чувствую потребность поговорить. Мне некому позвонить, кроме Тёмы. Шлепаю по полу, оставляя мокрые следы. Телефон уже немного зарядился и готов включиться. Четыре утра. Он спит. Но… но он поймет меня. Я знаю. Лютова же сообщила, что с моим дедушкой… ну что он в больнице…
На телефон приходит много уведомлений. Смахиваю их. Завтра. Завтра почитаю. И отвечу всем завтра.
Нажимаю зеленую трубочку около контакта «Любимый». Гудок, еще один. Звонок срывается. Повторяю вызов. Снова гудок, второй, третий. Опять срывается.
Наверное, спит и отключает, чтобы ему не мешал звук. Пишу сообщение про произошедшее. Всего несколько слов. Отправляю. Следом пишу, что очень люблю и… и хочу быть рядом…
В ответ приходит вложение. Грузится фотография. И еще одна.
Любимый: Прости, я устал ждать.
Устал на тренировке? Или что? Что он имеет в виду?
Кажется, сейчас я понимаю, что…
На фотографиях кровать, где лежит Артём. К нему прижимается довольная Алина. Красивая… Красивая голая Алина…
Так… так что, тоже бывает? Чтобы в один день на человека… ну чтобы столько боли?
Странно, но я смотрю и ничего не чувствую. Я просто не верю. Это как тупая шутка, над которой даже смеяться стыдно.
Аккуратно кладу телефон на тумбочку в прихожей. Отхожу. Не хочу смотреть. Это всё неправда. Весь сегодняшний день - сплошная неправда.
Сажусь на пол рядом, обнимаю колени и утыкаюсь в них головой. Вспоминаю, что сидела вот также, когда не стало папы и бабули. Мы с дедушкой вместе сидели. Он приехал из больницы и сел на пол. Обнял меня. Мы не плакали. Кажется, не плакали. Просто смотрели в пол, и каждый думал о своем.
«Будь счастливой»…
«Думаешь, нужна ему? Знаешь, сколько таких было? Пожевал, выплюнул и дальше пошел.»
Макс… он же не мог быть прав? Не мог? Тёма ждал меня, он звонил мне. Он переживал и заботился.
Но я не прилетела, а
