она… она прилетела к нему.
Я знаю, что это свежая фотография. У Артёма на руке браслет, который я подарила перед вылетом. И рука с ним на голом животе Алины.
Как же жжёт в груди. Очень жжет. Душит. Цепочка душит. Та самая.
Сдергиваю ее, не понимая даже, что рву тонкие звенья. Поднимаю руку и не глядя устраиваю на тумбе.
Не хочу. Не хочу думать. Не хочу плакать. Не хочу, чтобы так болело… Пожалуйста…
Не соображаю от слез. Стараюсь не плакать, но они сами. Сами текут. Предательские слезы.
И облегчения не приносят. Только головную боль.
35.3.
Лия. Суббота.
Настойчивый звонок в дверь заставляет очнуться. Я по—прежнему на полу в прихожей. Опухшая от слез. Руки, ноги, спина затекли. Не с первого раза получается встать.
Шатаясь, иду к двери. Сердце пропускает один удар. Потом второй.
Тёма? Приехал?
У него же бой.
А вдруг… вдруг прилететь и сказать, что всё неправда, важнее?
Разумная часть меня понимает, что физически это невозможно. А другая половина… другая продолжает верить в чудеса.
Распахиваю дверь и замираю.
— Жемчужная Азалия Матвеевна?
— Я… да. А Вы…?
С удивлением смотрю на двух мужчин и женщину. Высокий «главарь» представляется, но я пропускаю мимо ушей, продолжая таращиться.
— Представитель отдела опеки и попечительства — повторяет мужчина, поняв, что ответа от меня не добьется.
Меня аккуратно сдвигают в сторону.
— Азалия, так как Вы несовершеннолетняя и лишились единственного попечителя, Вам придется проехать с нами. Соберите, пожалуйста, необходимые вещи и свои документы.
Да что он такое говорит? Какой—то бред!
— Что Вы… что Вы… мой дедушка… он… он в больнице сейчас. Я вчера у него была и он…
— Мне очень жаль, Азалия.
— Что?
— Сегодня ночью Вашего дедушки не стало. Утром поступил сигнал.
Нет.
Нет—нет—нет! Не может этого быть! Не может! Не бывает такого!
— Ваши вещи?
Сумка. С которой я собиралась лететь…
— Да. Это мои. Да.
— Документы?
Молча протягиваю прозрачную папку. Мужик просматривает содержимое, вытаскивает билет на самолет и выкладывает на тумбу.
— Просрочен.
— Я знаю.
— Если Вы собраны, пройдемте.
Собрана? Я?
Я не знаю.
— Азалия, Вам нужно дополнить личные вещи?
Отрицательно качаю головой.
— Нет. Меня… меня заберут… Он, — дотрагиваюсь подушечками пальчиков до билета, — он прилетит и заберет.
— Хорошо. Но пока все оформят, Вы побудете в распределителе.
Я не знаю, где это. И не хочу узнавать.
В груди жжет. Больно. Очень больно. Так больно, что хочется кричать.
Это же неправда? Ну то, что он сказал про дедушку?
Я ночью.. Я же видела его ночью. Я говорила ему, что люблю… он не мог.
— Азалия?
Мою сумку подхватывает сопровождающий в форме милиционера. Или полиционера. Или…? Как уж теперь разница.
Главный из пришедших за локоть ведет к двери. Выключает свет и, взяв из моих рук ключи, запирает дверь. Ключи? Я совсем не помню, когда их успела достать.
Все вместе спускаемся к темной машине. Мне открывают заднюю дверь и помогают забраться на сиденье. Молча подчиняюсь.
Сейчас… сейчас я только проснусь и… и ничего этого не будет.
Не будет этих людей. Не будет страшных слов. Не будет ночного сообщения.
Мне просто надо открыть глаза и убедиться.
Я щипаю себя за руку и ничего не чувствую. Точно! Я сплю. Во сне же не чувствуют, да?
— Выходите, Азалия.
— Я…. Я не хочу. Пожалуйста…
Пожалуйста…
Сколько раз в своей жизни я уже произносила это слово? Кажется, оно не работает.
— Мне, правда, жаль. Нам сюда.
По голосу слышно, что ему… ему никак…
***
Две недели спустя.
— Жемчужная, тебя Раиска зовет.
Нехотя выползаю из своего угла. Можно сказать, я прячусь в нем все эти долгие 14 дней, которые нахожусь здесь. Детский распределитель «Росток». Времёнка, если называть вещи своими именами. Сюда попадают все, кого изымают из семей. Или кто, как я, остается один на один с реальностью.
Моего дедушку похоронили. Я не знаю даже, где. Он хотел рядом с папой и бабушкой, но… но ведь из родных у него была я, а я в эти дни лежала в больнице. Во вторую ночь местные девочки в туалете избили так, что я не могла встать с мокрого кафеля. Мокрого от моих слез и капель крови.
Мне не с кем поделиться своей болью. Некому сообщить, где я. Ведь телефон остался в прихожей. Телефон, билет и цепочка… Всё то, что связывало меня с…
… Это жестокий мир детей. Страшнее, чем мир взрослых. У детей невозможно просить пощады. Они просто не знают этого слова.
Опустив голову, прохожу мимо зеркала возле кабинета заведующей. Страшно посмотреть на себя. От волос осталось… почти ничего не осталось. Их срезали чужие руки в ту ночь.
— Жемчужная, проходи. Повезло тебе, пришло распределение в детский дом в области. Собирай вещи.
Молча киваю и выхожу. Здесь никто никого не задерживает, чтобы спросить хотя бы « как ты?». И да, мне действительно повезло: обычно распределения ждут месяц и чуть больше. А я уеду из этого ада уже сегодня.
Я слышала, что в детском доме будет проще. Там нет столько жестокости, нет столько уличных подростков, которые готовы порезать и плевать им на законы. Там… там тоже тяжело, но ведь человек ко всему привыкает, да? Я привыкла каждое утро ждать. Ждать, что он найдет меня и придет. Хотя бы для того, чтобы посмотреть в мои глаза и сказать, что выбрал другую.
Это глупое ожидание. О таком не сообщают лично. Да и уж в здравом уме никто не поедет из—за такой малости в страшное место.
Но вместе с ожиданием в уголке сердца теплится надежда, что всё было неправдой. Не мог он так…
36.1.
Артём.
Спустя 9 дней после аварии.
Больно глазам. Слабый свет режет и не дает разлепить веки.
Всё тело болит, словно пропустили через мясорубку. В голове гудит. Хотя нет. Пищит. Мерзко и монотонно.
Мысленно стиснув зубы, приоткрываю глаза и смотрю вперед. Приходится приложить усилия, чтобы сфокусировать взгляд и понять, кто сидит рядом.
Сидит рядом. Соображаю
